беспощадного змея! Воззри на нас, осиротевших и изгнанных из отчего дома!
— Говорю тебе, я смертельно устала.
Внезапно изменившимся, будничным и сердитым тоном Начо сказал:
— Вот шлюха мерзкая! Я видел ее в машине Переса Нассифа.
— Ну и что?
— Похоже, тебя это не трогает, — бросил Начо. И, вспылив, закричал, неужели ей не стыдно, что эта шлюха устроила ему работу в конторе этого мерзавца.
— Ну и пусть, будем жить на общественную благотворительность.
В исступлении Начо кричал, что говорит с ней серьезно.
— Не кричи! Довольно. — Лицо Агустины стало жестким. — Дурень, тебе все надо объяснять. Ты не понимаешь, что в любом случае, соглашаясь, выказал ей максимум презрения. И больше мне об этой женщине ни слова, — мрачно заключила она.
Брат саркастически напомнил ей, что эта женщина их мать, а мать у каждого только одна. Потом он встал, направился в свой угол и принес пакетик, обернутый в цветную бумагу и с красной тесемкой, — «подарок».
— Что еще за шутовская выходка? — устало спросила Агустина.
— Ты забыла про День матери?
Пакет был крошечный. Агустина посмотрела на брата.
— Знаешь, что я ей посылаю? — Он злорадно усмехнулся — Презерватив.
Он вернулся в свой угол, присел на кровать и, помолчав, сказал:
— Я хочу предложить тебе заключить пакт.
— Перестань мне надоедать своими пактами.
— Один-единственный. Малюсенький пакт.
Агустина не отвечала.
— Микропакт. Пакт-карлик.
— Для чего?
— Это — испытание.
— Что еще за испытание?
— Это мое дело, — загадочно ответил Начо.
— Хорошо. Говори скорей, а то я уже засыпаю.
— Начо принес пластинку с фотографией Джона Леннона и Йоко на конверте.
— Чтобы ты никогда не слушала эту пластинку, — сказал он, показывая ее сестре.
— Почему?
— Вот-вот! Это и есть испытание! Ты уже ничего не понимаешь! Ты окончательно отдалилась от меня! — закричал он, бросая фото в лицо сестре.
Агустина скучающе посмотрела на него.
— Не понимаешь? Эта дерьмовая японка во всем виновата!
Обессиленный, он сел на край кровати рядом с сестрой, бормоча словно про себя: «Эта бесстыжая, этот паршивый ублюдок». Потом снова стал приставать:
— Так ты согласна?
— Ладно. Дай мне поспать.
Начо швырнул пластинку на пол, принялся ее топтать и с бешеной яростью разломал на куски. Завершив дело, он посмотрел сестре в глаза, как бы ища какой-то знак. И в конце концов пошел к кровати, растянулся на ней и выключил ночник. Немного погодя, голосом, который будто двигался в темноте по тайным тропам, прежде им известным, а теперь заваленным препятствиями и секретными ловушками, расставленными коварным захватчиком, едва нашел в себе силы сказать:
— С нами что-то случилось, Агустина?
Она не ответила, лишь погасила также свой ночник. С изумлением, переходившим в отчаяние, Начо понял, что она
Тогда он тоже разделся и лег. Он смотрел в ее сторону бесконечно долго (в уме всплывало детство, собаки, укромные уголки в парке Патрисиос, карамельки, одинокие часы сьесты, ночи, заполненные плачем и объятиями), и все это время он чувствовал, что она тоже не спит и тревожно размышляет, — дыхание было не такое, как у спящей. Судорожно напрягшись, он спросил, спит ли она.
— Нет, не сплю.
— Я приду? — с трепетом спросил он.
Она не ответила.
Минуту поколебавшись, Начо поднялся и подошел к ее кровати. Он сел и, поглаживая лицо сестры, почувствовал на ее щеках слезы.
— Оставь меня, — сказала она мягко, но с интонацией, какой он прежде никогда не слышал. И прибавила: — Лучше ты меня не трогай.
Начо опешил, не зная, как себя повести рядом с нею, с этим телом, к которому едва прикасались его руки и которое было теперь таким чужим и далеким. Он медленно поднялся и, подойдя к своей кровати, рухнул на нее.
В мире все вверх ногами. Это еще один резон быть оптимистом, так как пока никто нас не опередил.
Я постоянно терплю неудачи, так что даже смешно. Родился простофилей, и теперь вдруг не знаю,
