это наглядное свидетельство нашей бренности.
Но как знать, как знать, сеньор журналист…
Возможно, боги не снизойдут, не унизятся
до столь грубой демагогии,
чтобы стать для нас ясными и понятными,
и встретят нас зловещими зрелищами,
когда будет произнесено последнее слово
и наше одинокое тело
навек будет предоставлено самому себе
(но, заметьте, предоставлено всерьез, а не так, понарошку, несовершенно и в итоге без толку, как бывает в жизни)
и будет ждать
атаки бесчисленных
червей.
Так поговорим же без страха,
но также без претензий;
поговорим запросто,
с известной долей юмора,
чтобы он скрасил понятную патетику темы.
Поговорим обо всем понемногу.
Я имею в виду
об этих проблематичных богах
и бесспорных червях,
об изменяющихся лицах людей.
Не так уж много я знаю об этих любопытных проблемах,
но что я знаю, то знаю твердо,
ибо это мой собственный опыт,
а не истории, вычитанные в книгах,
и я могу говорить о любви или о страхе
как святой о своих экстазах
или цирковой фокусник (в домашнем кругу, среди надежных людей)
о своих трюках.
Ничего другого не ждите
и не критикуйте меня потом, не будьте зловредными, черт возьми.
И мелочными.
Предупреждаю, будьте поскромней,
ведь вы тоже предназначены (траляля, траляля, траляля)
кормить вышеупомянутых червей.
Так что за исключением безумцев и невидимых богов
(быть может, несуществующих)
все прочие поступят разумно, слушая меня пусть не с почтением,
но хотя бы со снисхождением.
— Многие читатели недоумевают, сеньор Сабато, как это получилось, что вы посвятили себя физико-математическим наукам.
— Объяснить это проще простого. Кажется, я вам уже рассказывал, что в 1935 году бежал от сборища сталинистов в Брюсселе — бежал без денег, без документов. Кое-какую помощь мне оказал Гильермо Этчебере, он был троцкист, и некоторое время я мог ночевать в мансарде Ecole Normale Superieure, rue d'Ulm. Вспоминаю, как будто это было сегодня. Большая кровать, но центрального отопления там не было, я влезал через окно в десять часов вечера и ложился на двуспальную кровать консьержа, славного человека, но зима была жестокая, отопления нет, так что укрывались мы многими слоями газеты «Юманите», и каждый раз как повернешься, раздавался шорох газет (я и сейчас его слышу). Я пребывал в большом смятении и не раз, бродя по берегу Сены, думал о самоубийстве, но вы не поверите, мне было жаль беднягу Лермана, консьержа эльзасца, дававшего мне несколько франков на сандвич и кофе с молоком, — понимаете, это был полный крах, и так я перебивался, пока не стало невтерпеж, и тогда с большими предосторожностями я украл в библиотеке Жибера трактат Бореля[217], трактат по математическому анализу, и когда, сидя в каком-то кафе, начал его изучать, — снаружи было холодно, а я пил горячий кофе, — я задумался о тех, кто говорит,
что этот пестрый рынок, в котором мы живем,
образован из единой субстанции,
претворяющейся в деревья, в преступников, в горы
с намерением скопировать некий окаменевший
музей идей.
Уверяют
(древние путешественники, исследователи пирамид, люди, видевшие это во сне, некоторые мистагоги[218]), что это некое потрясающее собрание недвижимых, статичных объектов: бессмертные деревья,
окаменевшие тигры,
наряду с треугольниками и параллелепипедами.
А также идеальный человек,
состоящий из кристаллов вечности,
на которого напрасно тщится походить
(детский рисунок)
кучка частиц вселенной,
что прежде были солью, водой, лягушкой,
огнем и облаком,
экскрементами быка и коня,
сгнившими внутренностями на поле битвы.
Так что (продолжают объяснять эти путешественники, хотя теперь уже с тончайшей иронией во взоре) из этой нечистой смеси
грязи, земли и объедков,
очищая ее водой и солью,
любовно оберегая
от презрительной и саркастической власти
могучих земных сил
(молния, ураган, разъяренное море, проказа),
создается грубое подобие
хрустального человека.
Но хотя он растет, преуспевает (дела у него идут неплохо, ха-ха!),
он вдруг начинает колебаться,
делает отчаянные усилия
и в конце концов умирает
в виде нелепой карикатуры,
становясь опять глиной и коровьим навозом.
Если не удостоится хотя бы благородного огня.
— Не хотите ли что-нибудь добавить к этому интервью, сеньор Сабато? О ваших предпочтениях в области театра или музыки? Что-нибудь о долге писателя?
— Нет уж, сеньор, благодарю.
