посоветоваться со мной о весьма важных вещах, касающихся алхимии.
Я взглянул на Ситроненбаума — его маленькие глазки искрились фанатизмом.
Меня обуяла странная смесь чувств — с одной стороны, разбирал смех и возникала забавная мысль сравнить фамилию этого человека с машиной «ситроен», но, с другой стороны, я испытывал какое-то необычное волнение.
— Алхимии, — повторил я безразличным тоном.
— Какого ты мнения о Тибо? — спросил Молинелли.
О Тибо? Я о нем мало знаю, когда-то читал популярную книжицу.
А о Гельброннере?
Гельброннер? Это физико-химик, знаю, конечно.
— Он хорошо разбирается в этих материях, — объяснил молодой Ситроненбаум, не сводя с меня своих глазок, словно желая подловить на какой-нибудь ошибке.
В этих материях?
Да, в алхимии.
Разбирается в алхимии? Я не знал, как реагировать, но решил, что лучше всего сохранять спокойствие. Молинелли выручил меня. Всегда, мол, есть люди, что-то изобретающие, — вечные двигатели, алхимические опыты. Однако это не самое важное: Ситроненбауму (жест в сторону, указывающий на него) удалось войти в контакт с кем-то потрясающе могущественным. Сабато читал книги Фульканелли? Нет, не довелось.
— Ты должен их прочитать, — сказал Молинелли.
Ладно. Но чем я могу быть полезен? Молинелли отрицательно покачал головой с выражением лица, говорившим примерно: «это не самое важное» или «речь идет о другом». Этот человек исчез именно тогда, когда было объявлено о расщеплении атома урана.
Кто исчез? Фульканелли?
Нет, он говорит об алхимике, с которым Ситроненбаум познакомился через Гельброннера, о совершенно загадочном человеке.
Тогда зачем ты мне говорил о Фульканелли?
Затем, что, по мнению их двоих, алхимик и Фульканелли могли быть одним и тем же человеком.
— Ты должен знать, — сказал Молинелли, не без опаски озираясь на Гольдштейна и Сесилию, прекративших работу и глядевших на нас во все глаза, — ты должен знать, что личность Фульканелли окружена глубокой тайной.
В этот момент случилось нечто неожиданное, от чего мне и сейчас стыдно и что совершенно не вязалось со страхом, который в те дни лишал меня сна: я начал почти истерически хохотать.
Молинелли с приоткрытым ртом и отвисшим подбородком казался крайне удивленным.
— Что с тобой происходит? — спросил он дрожащим голосом.
И тут я совершил самую идиотскую ошибку, какую только мог совершить: вместо того, чтобы промолчать, я сказал: «Молинелли — Фульканелли». Я вытер глаза платком и, когда снова приготовился выслушать гостей, осознал чудовищность своего поведения. Рот молчащего от изумления Молинелли все еще был открыт, а его друг дошел до наивысшего электрического накала в сверкающих своих глазках. Они переглянулись и, не простившись, ушли.
Сперва я не знал, что делать, — только обернулся на Гольдштейна и Сесилию, следивших, не двигаясь, за необычной сценой. Потом побежал к выходу, стал звать Молинелли. Но они даже не оглянулись. Тогда я остановился, наблюдая, как оба удаляются по коридору: один огромный, рыхлый, другой маленький, в одежде с чужого плеча.
Я вернулся в лабораторию и, молча усевшись, предался размышлениям.
Несколько дней я ходил подавленный, не мог уснуть, а если засыпал, начинались кошмарные сны. В одном из этих снов на первый взгляд не было ничего тревожного, но я проснулся взволнованный. Я шел по одному из подвалов лаборатории, входил в комнату Лекуэна и видел его со спины, наклонившимся над какими-то пластинами. Но, когда я его окликнул и он обернулся, у него было лицо Ситроненбаума.
Почему я проснулся взволнованный? Не знаю. Может, мучила нечистая совесть по отношению к бедняге Молинелли. Я встал с твердым решением попросить у него прощения. Однако, когда начало светать и я встал с постели, я был убежден, что этот кошмар не являлся простым следствием чувства вины, а чем-то более глубоким. Но чем?
Я направился прямо в его берлогу, заваленную каббалистической литературой. Было еще очень рано, лежал туман, и сквозь туман виднелся купол Пантеона — это зрелище вселяло меланхолию, умерявшую остроту моих тревожных мыслей. События, связанные с Р., казалось, отошли далеко в прошлое, и чувство страха уступило место состоянию меланхолии, все усиливавшейся у меня в Париже 1938 года. Я поднялся на нужный этаж и настойчиво постучал — Молинелли, вероятно, еще спал. Когда, наконец, он откликнулся и я назвал себя, наступило молчание, слишком продолжительное. Я растерялся, но все же не хотел уходить, не попросив прощения.
Немного выждав, я громко сказал в дверную щель, что он должен меня простить, что мне плохо, очень плохо, что смех был истерическим смехом и т. д. Еще сказал, что он замечательный человек (он скончался года два тому назад) и не способен затаить злобу. В общем, он в конце концов открыл мне, и, пока он умывался, я сидел на трехногой софе — четвертую ножку заменяла стопка оккультистских книг. Я попытался изложить мои объяснения, однако он вполне разумно попросил меня не делать этого.
— Мне обидно за Ситроненбаума, — сказал он, но не объяснил, почему и что такого мог вызвать мой смех у этого фанатичного человечка.
Вытираясь, он повторял: «Только за него».
Я был пристыжен, и, думаю, он это заметил, потому что великодушно сменил тему, готовя кофе. Все же я попросил рассказать, о чем они собирались говорить со мной, когда пришли. Он поднял руку, как бы показывая, что это неважно, и хотел было продолжить рассказ о том, что у них вчера произошло с Бонассо.
— Я прошу тебя, — сказал я.
Тогда он немного бессвязно начал излагать историю Фульканелли. Нашел одну из его книг и дал мне — я должен ее прочитать.
— Знаешь, никто никогда его не видел. Эта книга вышла в двадцатом году — видишь? Уже столько лет прошло, и ни один человек не может сказать, кто он такой.
А издатель?
Он мотнул головой. Помнит ли С. историю Бруно Травена[232]? Рукописи приходили по почте. В случае Фульканелли хотя бы известно, что их доставлял некий Канселье.
Но тогда не трудно что-нибудь узнать об авторе.
Нет, отнюдь, потому что Канселье систематически отказывался говорить. Теперь С. понимает, почему встреча с Ситроненбаумом чрезвычайно важна?
Нет, не понимает.
Но послушай, профессор Гельброннер — это человек, сведущий в алхимии и имевший контакты со многими алхимиками, настоящими или мнимыми. Однажды он послал Ситроненбаума взять интервью у господина, работавшего в опытной лаборатории «Общества газовиков». Этот господин предупредил, что и Гельброннер, и Жолио, и его сотрудники, если говорить только о французах, находятся на краю пропасти. Он упомянул об экспериментах, проводящихся с дейтерием, и сказал, что все это было известно определенным людям много веков назад и что не зря они, когда эксперименты дошли до известной точки, хранили молчание, спрятали все в архив и знания свои изложили на языке с виду бессмысленном, но на самом деле это зашифрованные тексты. Он объяснил, что даже нет надобности в электрическом токе и ускорителях, а достаточно определенного геометрического расположения идеально чистых материалов, чтобы развязать ядерные силы. Почему обо всем этом молчали? Потому что в отличие от современных физиков, наследников салонов просветителей и либертенов XVIII века, у тех алхимиков были соображения глубоко религиозные. Разумеется, он говорит не обо всех — в огромном большинстве среди алхимиков были обманщики и шарлатаны, морочившие сказками какого-нибудь короля или герцога, авантюристы, часто кончавшие на виселице или в пыточной камере. Нет, он говорит о подлинных алхимиках, о настоящих
