— Нет, ничуть не нравится. Ничуть. Я тебе честно говорю, малыш: был бы я правительством, я бы не только зоопарки запретил. Я бы приказал арестовать тех негодяев, что ездят в Африку ловить диких зверей.
Начо посмотрел на него с удивлением.
— Тебе непонятно, да?
Он поднялся, чтобы продать пачку сигарет, потом снова сел на карликовый стульчик.
— Вот так-то, — сентенциозно изрек он. — Я приказал бы арестовать всех этих сволочей. Посмотрели бы мы, нравится ли им сидеть за решеткой, как сидят львы или тигры.
Он обернулся к Начо.
— Тебе понравилось бы сидеть в клетке?
Начо удивленно уставился на него.
— Мне? Конечно, нет.
Тут Карлучо поднялся с сияющим лицом и, указывая на него пальцем, как прокурор в суде, воскликнул:
— То-то и оно! Видишь? Видишь, как обстоит дело? Я поймал тебя на слове!
Он снова сел, немного успокоился, потянул мате и задумался, глядя на зеленую крышу.
— Таков наш мир, сплошное свинство.
И внезапно опять рассвирепел.
— Нет, ты скажи мне, Начо, если тебе не нравится сидеть в клетке, как же, по-твоему, это понравится льву или тигру? А? Зверю, который привык жить в лесу, гулять на воле, которому весь мир открыт. Как ты думаешь?
Начо молчал.
— Я с тобой говорю, Начо! — не унимался старик.
— Да, Карлучо, это верно.
Карлучо начал успокаиваться, но еще долго сидел, не говоря ни слова. Потом подошло несколько покупателей.
— Сигареты, сигареты! Подавай им сигареты! Еще бы я отправил в тюрьму фабрикантов сигарет. Все у них ради денег. В тридцать лет, то есть, когда моему старику стукнуло тридцать, доктор Эльгера сказал ему — знаете, дон Салерно, или вы бросите курить, или умрете через полгода.
— И что твой отец?
— Мой отец? Как ты думаешь? Мой отец был железный человек. Бросил курить и все тут. Вот это настоящий мужчина, не то, что нынешние хлюпики, — он, видишь ли, еще посмотрит, сумеет ли, не сумеет ли, и да, и нет, возьмет сигарету, не возьмет сигарету, порок это или не порок. Все они гомики.
— Гомики?
— Вырастешь, узнаешь, что это.
— Значит, он бросил курить?
— Покойный мой отец был человек слова. Он уже до самой смерти не притронулся ни к одной «тоскане»[316].
— Тоскане?
— Ну да, Начо, тоскане. Или ты думаешь, он стал бы курить сигареты с фильтром, как эти неженки? В нашем доме никогда не бывало ни сигарет, ни сладкого вина. Честное слово.
Начо не терпелось поговорить опять о гиппопотамах.
— Нет, ты мне скажи, Карлучо, если не будет зоопарков, куда будут ходить дети, чтобы посмотреть на животных?
— Куда? Никуда.
— Как это — никуда? Значит, мы уже не сможем увидеть диких животных?
— Не сможете. Никто не умрет из-за того, что не увидит льва в клетке. Лев должен жить в лесу, в лесу он должен жить. Со своим отцом и матерью, пока маленький. Или со своей львицей, если взрослый, и с дитем. А тех негодяев, что их ловят, я бы поменял с ним местами, посадил бы в клетку в зоопарке. Пусть себе жрут в клетке жареный маис. Так им и надо.
Начо посмотрел на него.
— Тебе вот нравится со мной разговаривать, правда?
— Конечно, нравится.
— Ну вот, зверям тоже нравится разговаривать. Как ты думаешь? Или ты считаешь, что если они рычат, так, значит, не разговаривают? Ты представляешь себе, каково медведю в клетке, всегда одно и то же, те же повороты, туда-сюда, сюда-туда, все по кругу, всегда один-одинешенек, все только думаешь и думаешь. — Он посмотрел на зеленую крышу. — Даже трудно поверить, что никто этого не замечает.
И, немного погодя, продолжал:
— Мне нравится делать эксперименты. Знаешь, что я однажды сделал?
Улыбка на его лице показала, что этот эксперимент был решающим.
— Знаешь, что я сделал? Я пошел в зоопарк в час вечерни.
— Что значит — вечерни?
— Да что ты, глупыш! Вечерком, значит. Когда зоопарк уже закрыли. Ты видел ограду со стороны авениды Сармьенто?
— Видел.
— Ну вот, было это вечером, ребятишки разошлись по домам пить молоко, сторожа заперли ворота. В общем никого не было видно. Вот когда надо смотреть, какой он есть, зоопарк. Попробуй и ты.
— Что — попробуй?
— Сходить в зоопарк, когда там никого нет.
— Ну, и какой же он, Карлучо?
Карлучо опустил голову и принялся что-то рисовать прутиком на песке.
— Он очень печальный, — пробормотал он.
— Потому что нет ребятишек? Потому что зверям не дают карамелек и печенья? Поэтому?
Карлучо обратил к нему раздраженное лицо.
— И когда же ты поумнеешь! Неужто непонятно, дурень? Когда там дети, это зверей развлекает, еще бы. Кто кинет карамельку, кто — жареный маис, кто — печеньице. Ясное дело, развлекает. Кого больше, кого меньше, а детей все звери любят. Ты не думай, я все к тому же клоню. Но пойми —
Начо не понимал. Карлучо смотрел на него, как учитель на ученика-тупицу.
— Предположим — это только предположение, — что у тебя умер отец, и вот, приходит друг и начинает тебе рассказывать про игру команды «Ривер», про забастовку в ВКТ, ну, и в таком роде. Это тебя развлекает. Не буду говорить, что так поступать не надо, если друг тебя любит. Нет, это хорошо, это естественно, это доброе дело.
Начо уставился на него.
— Нет, ты меня не понимаешь. По лицу видно.
Карлучо задумался. Вена на его шее начала разбухать.
— Я хочу сказать, что от таких друзей, которые будут рассказывать про «Ривер», вообще-то мало толку. Разве лишь тогда, когда у тебя отец помер. Понимаешь, что хочу сказать?
Он посмотрел на мальчика, чтобы убедиться, что его мысль проникла в голову Начо.
— Тебе ясно? Я не возражаю против того, чтобы дети ходили в зоопарк и давали маис слону и печенье обезьянке. Я хочу сказать, что зоопарка вообще не должно быть. Потому-то я и сделал эксперимент.
— Какой эксперимент?
— Пошел смотреть на зверей вечером, когда уже темнеет, когда они одни, совсем-таки одни, без ребятишек, без карамелек, ну, совсем без всего.
Он опять начал чертить прутиком на земле, и, когда после долгого молчания поднял лицо, мальчику показалось, что глаза его затуманились.
— И что ты увидел, Карлучо? — спросил он без уверенности, надо ли это спрашивать.
— Что я увидел?
