доказательств, кроме этого странного перечня совершенно не связанных друг с другом фактов, что, конечно, еще ничего не доказывало. А если она ошибается? Можно ли стараться проникнуть в тайны взрослых? Она чувствовала, что нельзя. Потом, минуту спустя, подумала: можно. Она же не выслеживать собирается, а хочет только убедиться – ведь все, что с ними будет дальше, зависит от того, что она откроет.
Выяснить все оказалось очень легко. Папа так регулярно не возвращался домой после работы, что достаточно было два раза подряд зайти за ним после закрытия ателье. В первый раз папа промчался так, что она едва поспела за ним. Он вскочил в битком набитый автобус, куда она преспокойно пробралась следом за ним: конечно, Эндре Борош не мог заметить ее в такой толпе. Фотограф доехал до площади Верешмарти, вошел в большую кондитерскую и уселся в зале, окнами выходившем на улицу Харминцад. В кондитерской уже горели лампы, и сквозь кружевные занавески хорошо было видно платье тети Евы из голубого джерси. На другой день Кристи даже не пришлось кататься на автобусе, едва выйдя из подземки, она увидела тетю Еву, которая шла к эспрессо на углу проспекта Народной республики, а несколько минут спустя увидела и отца, который, в наброшенном на плечи пальто и сдвинутой на затылок шляпе, спешил вслед за специалистом.
В тот вечер Кристи вернулась домой пешком.
В душе ее царила сумятица, и было довольно трудно навести порядок в собственных мыслях.
Обманывать было не в обычае у папы, да и внезапные изменения в принципах домашнего воспитания доказывали, что тетя Ева действительно беседует с папой о педагогике. Как видно, после октябрьского скандала они все-таки встретились, и теперь тетя Ева объясняет Эндре Борошу, что такое нормальная человеческая жизнь. Нельзя было не улыбнуться, представив, что тетя Ева чуть ли не каждый день воспитывает и папу. Сидит с ним рядом, так, как сидит обычно на кафедре, только происходит это в кондитерской или в опере; время от времени они склоняются друг к другу, и тетя Ева говорит папе: «Потому что возрастные особенности…»
Она проходила уже мимо «Хунгарии», когда, наконец, ей все стало ясно, – и внезапно она так растерялась, что принуждена была остановиться. В «Хунгарии» было тесно, дымно, мраморная облицовка величественно сверкала.
А вдруг папа до сих пор не заметил даже, что влюблен в тетю Еву?
И, может быть, тетя Ева считает, что она просто воспитывает его – и только?
Может ли быть так, что они еще не знают, что полюбили друг друга, и не только ради Кристи бывают друг с другом так много, но и ради себя самих?
С улицы Микша вышел какой-то мальчик и посмотрел на Кристину, которая стояла, разглядывая столики «Хунгарии». Он позванивал деньгами в кармане пальто – пуговицы у него были из финиковых косточек.
– Выпьем что-нибудь? – спросил он Кристи. – Зайдешь со мной?
Честное слово, не плохо было бы зайти и чего-нибудь выпить! Апельсинового сока или горячего шоколада. Здесь, наверное, есть. Мальчик был светловолосый, веселый. Он даже понравился ей немного. И потом к ней ведь никогда еще не обращались вот так на улице. Не то что к Анико!
Ей казалось, будто до сих пор ей недоставало чего-то и вот теперь все восполнилось.
– Спасибо, не могу, – сказала она чуточку грустно.
И пошла дальше, к Национальному театру. «Не будьте расточительны, дождитесь настоящего чувства», – сказала когда-то тетя Ева. Она поклялась про себя так и поступать – и выдержала. А мальчик все-таки был в самом деле славный. Она знала, что он все еще смотрит ей вслед, и, пожалуй, это даже приятно.
«Ну, а здесь еще что готовится?» – подумала Кристи. Асфальт, конечно, снова сняли, этот Керут[21] вечно ремонтируют. Она нашла кусочек асфальта и стала подбивать его ногой – страшно трудно было поддавать до самого дома так, чтобы он ни разу не скатился на дорогу.
Тетя Ева и папа.
XIV
Маска узнает, что Кристина Борош прогуляла два дня, но ею руководили благородные намерения
– Чудесно было думать об этом!
Еще год назад такого быть не могло. Пока Кристи не познакомилась с тетей Евой, она искренне считала, что папа – ее собственность. Папа принадлежит ей, как перчатки, как Таде, как все то, что она считает своим, и даже, может быть, чуточку больше, именно потому, что горе больнее всего ударило по ним двоим. Папа – и какая-то женщина? Папа – и, чего доброго, женитьба? Смешная мысль!
Папа будет жить здесь, с нею рядом, будет спокойно стариться, потом когда-нибудь она выйдет замуж, и тогда папа станет дедушкой, будет нянчить ее сыновей, дочерей и останется с ними навсегда.
Как-то, в середине ноября, когда на воспитательском часе говорили о родителях, тетя Ева по очереди опросила всех, как они представляют себе дальнейшую жизнь – не свою, а своих отцов и матерей. Выяснилось, что большинство не представляет этого никак. Всякий раз, когда они рисовали себе будущее, родители выпадали из их рассуждений, словно с ними и не могло случиться ничего особенного – они просто должны воспитывать своих детей, приносить домой зарплату да ухаживать за больными, если кто-нибудь в семье заболевает. Когда очередь дошла до Кристи, она прошептала что-то вроде того, что папа будет жить с нею. «Это все? – спросила тетя Ева. – Такое будущее ты ему желаешь? Благородная же у тебя душа!»
Это был ужасный урок; когда раздался звонок, она едва держалась на ногах.
Тетя Ева никогда не читала нотаций, просто рассказывала обо всем так, как есть, и особенно о том, на что человек обычно не обращает внимания, на что он закрывает глаза. Возвращаясь домой, она чувствовала себя так, словно ее крепко поколотили, а между тем тетя Ева только и сказала ей: «Благородная же у тебя душа». Как только она не сгорела со стыда, когда наметила папе такое блестящее будущее! Папа – в детской, укачивающий своих внуков…
О, если бы только нашелся кто-нибудь, кто полюбил бы его, если бы наладилась папина жизнь! Бедняга! Какие безрадостные годы он прожил, когда единственными его собеседниками были старушка да ребенок. Только бы повстречался на его пути человек, который возместил бы ему потерянные годы! Уж она как-нибудь приспособилась бы к ним, она все сделала бы, ведь есть же и в ней доброта – до сих пор ей еще никто не говорил, какая она отвратительная, какая тиранка.
Тогда, идя от «Хунгарии» по Керуту, Кристина поняла: она даже и не надеялась никогда на такое счастье! Она давно уже хотела, страстно хотела, чтобы жизнь папы наладилась, чтобы он зажил нормальной жизнью, как учила их тетя Ева. Ради того, чтобы папе было хорошо, она согласилась бы и на такое решение вопроса, которое, скажем, для нее не было бы таким уж приятным. Ее ведь уже убедили, что не она центр вселенной, и она знает также, что у нее еще будет множество случаев стать главным действующим лицом в своей собственной жизни.
Если папа полюбил тетю Еву, которой Кристина восхищалась даже тогда, когда смотрела на нее, как могло показаться, враждебно, – это такое счастье, что словами и не выразить.
Может, у них в доме будут сразу две свадьбы? Вслед за бабушкой женится и папа? И она – она придет к ним в дом и будет есть за их столом, и к ней всегда можно будет приласкаться вечерком…
Нет, это просто невозможно – какие радостные надежды!
В эти дни Кристине казалось, что и ночью не заходит солнце: так все вокруг светится, сверкает и искрится. В школе она ходила за тетей Евой по пятам, и теперь уже не так, как остальные восьмиклассницы, а как ребенок ходит за матерью. И тетя Ева относилась к ней, как настоящая мать. Они много разговаривали, Маска, и так серьезно, совсем как взрослые.
Я думаю, детей только так и можно воспитывать – показать, что уважаешь их, принимаешь всерьез.
