дебреценской клинике. Но матушку эта версия не интересовала; она ничего не пыталась узнать и тогда, когда уже имела возможность свободно разговаривать с другой стороной, держа на коленях, в собственном доме, сына Белу и этим как бы давая понять Кальману Яблонцаи, что он уже может не опасаться поранить сознание дочери, сообщая ей факты, для восприятия которых она еще недостаточно созрела; версия Яблонцаи матушку не интересовала.
По мере того как шли годы после тех памятных похорон, по мере того, как матушка взрослела, она со все большей горечью думала про Юниора, который то появлялся, то исчезал и никогда не зарабатывал достаточно много, чтобы иметь возможность заботиться о ней, как заботятся о своих детях другие отцы, и ни разу не сказал, что хотел бы снова взять ее к себе. Мать же, Эмму Гачари, очернили в глазах Ленке столь основательно, что, пока та была тождественна или хотя бы относительно тождественна самой себе, Ленке просто не посмела бы вступить с ней в разговор; когда потерпела крах ее первая и единственная любовь, она и эту трагедию поставила в счет своим родителям, в них, в их запутанных, нечистых отношениях видя причину главного несчастья своей жизни; теперь любые воспоминания о них стали для нее не просто неприятны, но даже ненавистны. Когда Юниор умер, а Эмма Гачари поселилась в Пеште, матушка каждый месяц посылала ей деньги, ни разу не приписав ни единой строчки, и знала о жизни, о судьбе матери не больше, чем о жизни любого чужого человека. Если кто-нибудь приносил ей новости о матери, она лишь отмахивалась: зачем это, ей это не нужно. Не поддерживала она отношений и с Лейденфростами — по своей воле она один-единственный раз пришла к крестному отцу: ужас, который внушали ей непонятные дебреценским врачам приступы лихорадки, мучившие в детстве моего брата Белу, вынудил ее попроситься к ним на ночлег на две-три ночи, пока сына не осмотрят столичные специалисты; в 1915 году у нее не было денег не только на гостиницу — даже на дорогу и на другие расходы ей пришлось просить взаймы у Беллы Барток. Армин был достаточно умен, чтобы не навязывать крестной дочери встречу с Эммой Гачари; да и какой был в этом смысл: пропасть между матерью и дочерью давно уже стала непреодолимой. Когда, собирая материал для этой книги, я разыскивала не виданных прежде родственников и мы со смехом обнаруживали на лицах друг друга общие, фамильные черты, выяснилось, что новое поколение Лейденфростов знает имена всех моих дядьев и теток, но о матушке они и понятия не имели и даже не подозревали, что у «тети Эммы» была дочь по имени Ленке. Ленке Яблонцаи избегала всех, кто мог бы напомнить ей об Эмме Гачари. Самым потрясающим в моем расследовании был момент, когда обнаружилось: матушка даже не знала, сколько у нее было родных братьев и сестер, не знала, что несчастный брак Кальмана Яблонцаи и Эммы Гачари дал жизнь не семи, а девяти детям.
28 апреля 1889 года Эмма Гачари села в поезд, чтобы начать новую жизнь в Дебрецене полноправной — как она считала — хозяйкой паллагского имения; на руках у нее спит родившийся 16 марта Йожеф; она счастлива, что вместе с Пештом уходит, убегает назад и их абсурдная, нищая жизнь. Она уже соскучилась по Ленке, которая своими танцами, веселым нравом, причудливыми самодельными стишками и историями так украшала их жизнь, со дня на день становясь все милее; Эмма жаждет показать самого юного Яблонцаи свекрови, которой как раз исполнился сорок один год и которая, уверена Эмма, наконец-то перестала на них сердиться и готова помочь им стать самостоятельными. Но оказывается, что Ленке не ждет их в Паллаге, а когда Эмма выражает намерение сейчас же ехать за дочерью, Юниор лишь лепечет что-то невразумительное. Скрывать от нее истинное положение дел удается недолго; через несколько дней она узнает, что Паллаг принадлежит не им, а мамочке, Юниор только управляет поместьем, да и то под контролем, и должен отчитываться за каждый филлер, мамочка Йожику видеть не желает, им самим тоже запрещено появляться в городе, Ленке же Мария Риккль и не думает отдавать, а если они попытаются все же забрать ее, то семье придется тут же убираться из Паллага, и тогда не останется иного выхода, кроме самоубийства, так как Юниор, конечно, содержать их не сможет. Эмма Гачари догадывается, что теперь ее предали окончательно, да еще и похитили у нее дочь; догадка эта — смертный приговор их супружескому союзу. Если б не грудной ребенок, Эмма тут же снялась бы с места и уехала куда глаза глядят; где и на какие средства она стала бы жить — неважно; правда, до этого дело не доходит: Йожика часто болеет, не пускаться же с ним на рискованные авантюры. Мальчик оказался не только болезненным, но и предупредительным: убедившись, что в сумбурной жизни родителей у него нет ни места, ни перспектив, он удаляется в лучший мир; его хоронят 16 мая, за гробом, кроме родителей, идет только чета Лейденфростов. Прямо с кладбища Эмма отправляется за Ленке, с ней идет Эржебет; Эржебет — свидетельница, что Эмму просто-напросто не пустили в дом на улице Кишмештер; Мария Риккль, сидевшая у окна, издали узнала их и велела запереть ворота на засов, а Мелинда объяснила столпившимся прохожим, что это их бедная родственница, бедняжка помешалась на том, что у нее якобы украли дочь, вот и ходит, грозит подать в суд. С этого дня супружеские отношения между Юниором и Эммой ограничиваются весьма редкими моментами близости; к несчастью, чуть ли не каждый из таких моментов дает жизнь новому ребенку. В первый раз Эмма Гачари уходит от Юниора через несколько недель после смерти Йожефа; одна лишь Эржебет, давшая ей денег на дорогу, знает, что она поехала в Пешт попытать счастья. Внучка Даниеля Широ умна и образованна, куда умнее и образованнее своего мужа; но где бы она ни появилась в поисках работы, на нее смотрят с изумлением и даже с подозрением: ей все еще только неполных двадцать шесть лет и выглядит она так, что ее можно представить в любой роли, но не в роли служащей. Недаром же лишь к пятидесяти годам, когда основательно поблекла ее яркая красота, смогла наконец Эмма Гачари — по протекции того же Лейденфроста — поступить на службу в контору «Хандя»;[95] к этому времени прежними остаются у нее лишь прекрасный почерк, абсолютная грамотность да умение четко излагать свои мысли — лицо же и тело несут на себе слишком явные следы бурно прожитой жизни. А пока она не нужна никому — ни компаньонкой, ни гувернанткой, рекомендательных писем у нее нет, на заводах — она заходит и к Ганцу — ей лишь улыбаются да пытаются ущипнуть. Она снова бросается в Фюзешдярмат, и снова Ракель Баняи не принимает ее; чтобы не оказаться на улице, ей остается лишь один путь: назад, в Дебрецен. Бурная встреча, оправдания, стыд, вновь вспыхивающее желание — и взаимные подозрения — все это лишь подогревает ту страсть, плодом которой становится Шандорка. Оправившись после родов, Эмма делает еще одну попытку вернуть Ленке и заодно показать нового сына-наследника, но купецкую дочь внук Шандор интересует примерно как прошлогодний снег, о выдаче же Ленке она и слышать не хочет: Эмма уже уморила троих детей, кто знает, не ляжет ли рядом с ними и новорожденный, — пусть хоть одно дитя останется жить, то, которое воспитывается в доме на улице Кишмештер.
Когда приходит весть, что Сениор при смерти, семья Юниора — которая живет в Паллаге не так уж плохо, всем обеспечена, а Геза Риккль как контролер ведет себя довольно корректно, так что у них даже остается немного денег, — не только искренне грустит (Эмма никогда не забывает: Сениор был единственным, кто сразу признал и принял ее), но и надеется: может быть, эта смерть откроет перед ними двери дома на улице Кишмештер. Надежду Юниора лишь укрепляет траурное объявление, где рядом с его именем упомянуты и Эмма, и Шандорка; но ему приходится испытать жестокое разочарование: двери родного дома раскрылись лишь в последний день агонии Сениора, и раскрылись только перед ним; Мария Риккль не упускает случая заявить: она желает, чтобы Эмма почувствовала себя плохо и не смогла прибыть на похороны, она не потерпит ее присутствия среди скорбящих членов семьи. Слова купецкой дочери снова до предела обостряют отношения между мужем и женой; в день похорон Эмма без обиняков выкладывает, что именно она думает и о муже, и о свекрови, а потом одевает светлое платье и, напевая какой-то куплет, заявляет, что траур к ней не относится, она ведь не принадлежит к членам семьи, а когда Юниор отправляется хоронить отца, Эмма тоже едет в город, идет в кондитерскую, заказывает croque en bouche,[96] ест с аппетитом, просит завернуть ей сладостей для малыша. Еще не наступил вечер, а уже весь круг родных и знакомых Ансельма обсуждает ее скандальное поведение; общая молва и без того не в восторге от Эммы — а ведь она в это время, кроме как в церковь да к Лейденфростам, да еще за покупками, и не выходит никуда, Муки Дарваши даже в театр ее никогда не берет, чтобы, не дай бог, она не встретилась с его родней; тем не менее о ней много сплетничают в Дебрецене. Купецкая дочь через Мелинду пускает гулять расхожее мнение: невестка ее — злобное, себялюбивое, больное душой и телом существо, она не достойна быть членом их семьи, и можно только пожалеть несчастную Ленке, с трудом спасенную из рук этого чудовища, если ее когда-нибудь снова отдадут Эмме, которая при прочих ее пороках еще и кокетка. (В лексике Мелидны это слово означает: на ней хорошо сидит платье, на нее оглядываются люди, она заботится о своих волосах.) Ну а кроме того, Эмма кальвинистка, это тоже ничего хорошего никому не принесет, так что рано или поздно дело все равно кончится разводом, Кальман явно
