Последний гетман

занемог и схватила ево нечастная колика, и я опасен штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того што он все здор говорит и нам ето несколько весело, а другая опасность, што он действительно для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается хотя в прежнем состоянии быть…»

Прежнее-то состояние – император всея Руси?!

Экие мысли!

Екатерина не чуралась показывать Кириллу Разумовскому сии безграмотные рапорты. Вот пойми женщин: при ней были такие головы, как Воронцов, канцлер, и Панин, воспитатель наследника Павла. Вызволенный из ссылки Бестужев, по дряхлости на канцлерство обратно не возвращенный, тоже был при Государевом совете, однако же гетман Разумовский?.. Умная Екатерина знала, что он хитрить-финтить не будет. И однако ж сегодня не удостоила разговором?

– Флюиды… – бормотал Кирилл, следуя по набережной впереди кареты.

Проще говоря – предчувствие, не оставлявшее и Екатерину. Весь вопрос: ее ли к чему-то такому неизбежному подталкивали эти безграмотные писульки – она ли мысли подобные навевала в башку Алехана?..

Побывав в гарнизонном штабе, в одном из пехотных полков, заехав по пути в Академию и подняв там неурочную суматоху, Разумовский возвратился в свой дворец на Мойке и заперся в кабинете. Напрасно за дверями Екатерина Ивановна Психею из себя изображала: он на ее раздражительные крики не отвечал. Беда в том, что и напиться-то было нельзя: опять ведь во дворец, теперь для явных разговоров. Так и просидел бездумно до урочного часа, повторяя, как заклятие:

– Флюиды… черт их побери!…

Но черт не побрал навеянное флюидами предчувствие. Когда Разумовский, намеренно задолго пред всенощной, куда Екатерина собиралась пойти – за какие ж грехи молиться?! – через приемную прошел в рабочий кабинет, почти тотчас же в сопровождении кабинет-секретаря Теплова проследовал гонец-рейтар и после поклона извинительно гаркнул:

– Приказано лично! Я исполняю, ваше величество!… Екатерина с какою-то брезгливостью взяла засургученный пакет и махнула, чтоб уходили. Рейтар с удовольствием попер к двери, за ним Теплов и Разумовский, но последнего остановили:

– Останьтесь, Кирилл Григорьевич.

Чтоб не мешать, он присел поодаль. Екатерина долгую минуту смотрела на неряшливо запечатанный пакет, потом все же вскрыла острым костяным ножичком. По мере чтения лицо ее дурнело, бледнело и теряло всякие краски. От растерянности, видно, Разумовский не подавал голоса и вообще делал вид, что ничего не замечает.

Сколько она просидела над письмом и сколько мыслей пронеслось в его голове?..

– О письме никому – но прочитайте. Странное дело, он почти дословно знал, что там будет…

«Матушка, милосердная Государыня… как мне изъяснить, описать, что случилось; не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!… Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка - его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но Государыня, совершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором Барятинским: не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны, казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души навек. По смерть ваш верный раб Алексей Орлов».

Екатерина Дашкова по-свойски впорхнула в кабинет и, видя Государыню в страшном смятении, опустилась перед ней на колени, обнимая. Та подняла глаза и отстраненно сказала:

– Он умер.

Разумовский еще до вторжения Дашковой успел вернуть письмо на стол и теперь лишь спросил:

– Мне прикажете удалиться? Екатерина слабо отмахнулась.

Он выплел. Сигнальный колокольчик уже звал кабинет-секретаря, Григорий Теплов летел сломя голову. Разговаривать ему с бывшим начальством было некогда. Да и к чему? Разумовский знал, что в самые ближайшие часы выйдет Государственный Манифест… и что он будет совсем другого рода, нежели в безграмотном рапорте Алексея Орлова.

С некоторой похвальбой своей проницательности читал:

«Бывший Император Петр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидальным, впал в прежестокую колику… Чего ради не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которою мы, одолжены к соблюдению жизни ближняго своего, тот час повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств, из того приключения опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием…»

Не заезжая на Мойку, погнал лошадей в Гостилицы, бормоча в темноте кареты все то же:

– Да-а, флюиды… судьба!…

А какова могла быть иная судьба в компании Алеха-на, который серебряные монеты одной ладонью сплющивал в лепехи?..

Флюиды из Петербурга в Ропшу донесли невысказанные, тайные мысли Екатерины, как-никак венчанной супруги Петра Федоровича… Земля ему пухом и отпущение грехов. Так думал Кирилл Разумовский. Да после и брат Алексей то же самое сказал:

– Не судите – да не судимы будете. Мы-то с тобой грехи отпущающе – отпустит ли молва людская? Помянем раба Божьего Петра!

Помянули по-христиански, а как же иначе?

IV

«Сие приключилось», как тогда говорили, в воскресенье 7 июля, а в ночь на понедельник тело Петра Федоровича перевезли в Александро-Невскую лавру. Обрядили усопшего как подобает: в светло-голубой мундир голштинских драгун. Не преминули и самих голштинцев пригласить, даже прощеного старика Миниха, который верой-правдой, до последнего служил усопшему.

Государыня была великодушна, простила. Может, и печалился старик, что ни регалий, ни орденов не было при покойнике. Но и так велика честь: хоронили по всем православным канонам. Даже народ допустили ко гробу. Хотя дежурные офицеры слишком уж торопили, окриками подхлестывали народ, который при виде мертвеца в страхе перекликался:

– Ужасть какой!…

– Шея-то чегой-то шарфом замотана?

– Душили, никак…

– Сама-то, небось, не придет?..

– Злодейство истинное…

Хотела быть на погребении супруга и Екатерина Алексеевна. Дело столь опасное, разговоры на улицах столь откровенные, что Сенат по сему поводу собрался. Престол был еще непрочен, стоило ли раздражать народ? Сенат в полном составе в покои Государыни вступил, с просьбой, «чтобы Ее Величество шествие свое в невский монастырь к телу бывшего Императора Петра Третьего отложить изволила». Через президента Академии наук, в академической же типографии, такое же слезное прошение. В ответ согласие Государыни на просьбу… Тем самым погребение низводилось до похорон частного лица. Ничего не выражали лица сенаторов, только слезную покорность. Екатерина редко поднимала глаза; лишь один взгляд