любовь к нему и бескорыстное ему служение.
Не знаю, может, кто-то летал и больше. Но вряд ли. А уж на истребителях — наверняка. Во всяком случае, мне неизвестно имя ни одного летчика-истребителя, который летал бы на боевых машинах до шестидесяти четырех лет. «Летал? — спросил я мысленно в тот вечер себя. — Почему вдруг в прошедшем времени? Ты вроде бы и теперь летаешь. Вроде бы не собираешься бросать».
И тут я окончательно понял: пора! Пора прекращать полеты. Пусть медики еще не сказали «нет». Это слово, это горькое для летчика-истребителя слово, должен сказать я сам. Не потому, что надоело испытывать судьбу, не потому, что устал или вот-вот выдохнусь. Это вовсе не так и не об этом речь. Просто всему есть конец. И пусть конец этот будет не принудительным, не навязанным кем-то или чем-то извне, а добровольным. Надо уметь вовремя сойти со сцены.
И я решил, что следующий мой полет будет последним. Пять тысяч пятьсот восемьдесят пять посадок я сделал. Сделаю пять тысяч пятьсот восемьдесят шестую — и точка…
В тот вечер я лукавил перед самим собой. Делал вид, что просто листаю летные книжки, листаю, потому что давно не заглядывал в них, А мысли… Какие мысли? Мало ли что взбредет в голову, когда коротаешь в мирной обстановке собственного дома свободный вечер! Мне очень не хотелось сознавать, что я принял окончательное решение. И я сделал вид, будто никаких решений не принимал. Просто свободный вечер… Просто сижу и перелистываю свои летные книжки…
Ложась спать, я попытался забыть обо всем. Иначе бы со сном ничего не вышло.
И вот теперь я стою возле готовой устремиться в пространство боевой машины. Стою и знаю, что это будет мой последний полет. Мне не удастся зачеркнуть ни тот недавний вечер, ни тем более пролетевшие — такие емкие и такие быстролетные — годы. Я понимаю это и потому медлю….
Но — время! Пора в кабину. Рядом стоит техник и ждет, когда я возьму из его рук свой гермошлем. Это не Володя Гладков. Это другой техник. Его зовут Дмитрием Федоровичем, и эта машина закреплена именно за ним. Я беру у него из рук гермошлем, надеваю его и встаю на ступеньку стремянки. С этой минуты ни о чем, кроме полета, думать нельзя. И мне сразу становится легче.
…Когда через полчаса перехватчик коснулся колесами шасси бетонки, когда я зарулил на стоянку, на душе было спокойно. Решать уже ничего не надо — все решено. Полет был сложным. И во время таких полетов посторонние мысли не приходят. Да в них больше и не было нужды.
Выбравшись из кабины, я подошел к острому конусу кока перехватчика, который только что рассекал на огромной скорости стратосферу, похлопал по нему рукой н поцеловал.
Техник смотрел на меня изумленно. Видимо, чтобы прервать молчание, он спросил:
— Прикажете готовить самолет ко второму вылету? По плану в ту ночь у меня значился еще один полет. Но я повернулся к технику и сказал:
— Второго вылета не будет. — Помолчав секунду, я негромко добавил: — Все, Дмитрий Федорович. Маршал Савицкий кончил летать. Это был его последний полет.
Техник смотрел на меня во все глаза. Наверно, я выглядел немного странно, говоря о себе в третьем лице. А может, он просто не верил моим словам.
Я улыбнулся, дружески тряхнул его за плечо, дескать, ничего страшного, все в порядке, и, круто повернувшись, молча зашагал в сторону служебного помещения, где находилась летная комната. Там, как всегда, было много летчиков, много суеты и шума. Людям между полетами нужна разрядка.
Завидя меня, летчики прервали разговор и встали. Это были мои товарищи по профессии, такие же влюбленные в свое дело люди, как и я. Но устав уставом. Я жестом руки показал, чтобы они сели, а сам подошел к шкафу, где хранилось летное обмундирование. Сложил туда все, что мне больше никогда не понадобится, и подозвал сержанта:
— Принимай все по списку!
Дежурный сержант явно не понимал, чего я хочу, и столбом стоял возле шкафа, не зная, что ему делать. Я прикрыл дверцу и вынул из прорезей рамки табличку: «Маршал авиации Е. Я. Савицкий». В помещении вновь наступила тишина. От окна отделился, шагнув в мою сторону, генерал-майор Карих.
— Товарищ маршал, что-нибудь случилось?
— Ничего особенного. Просто я кончил летать.
Кажется, мне никто не поверил.
Уже под утро, после окончания ночных полетов, мы все вместе возвращались на Ан-24 в Москву.
— Не бросит по своей воле человек летать, — услышал я. Говоривший явно оседлал любимого конька, и голос, хотя он и старался его приглушить, чтобы не долетело до меня, звучал напористо и убежденно. Я сидел закрыв глаза, делая вид, что сплю. Перешли к обсуждению объявленного мной решения.
— Шутил маршал. Виданное ли дело, чтобы такой пилотяга, как он, бросил ни с того ни с сего летать. Никогда не поверю.
— А я верю маршалу. Правду он сказал. — Узнав голос генерала Карих, я чуть не вздрогнул от неожиданности. От кого-кого, а от него я никак не ждал, что он так быстро сдастся. Но Карих, как хороший артист, выдержал драматичную паузу и закончил: — А чему тут не верить? Не только Савицкий, мы все на сегодня полеты закончили. А завтра снова будем летать. Маршал небось и заявку на свой любимый Як-25 уже подал, чтобы куда-нибудь в часть лететь.
Все облегченно рассмеялись.
Не смешно было одному мне. Сидя с закрытыми глазами, я думал, что мое завтра уже никогда не наступит.. Хотя для остальных оно уже наступило, короткая летняя ночь подходила к концу, и на востоке занимался ранний рассвет. «Дорогие вы мои друзья, — думал я, — дорогие мои товарищи по общему делу, спасибо вам за то, что вы так верны, так преданны нашей замечательной профессии! Душой я с вами. Да и думаю так же, как вы. И впредь буду думать. Вы правы: никто из нас не перестанет летать по своей воле. И то, что решение мое принято мной добровольно, оказалось на деле всего лишь недолгим заблуждением. Именно вы помогли мне это понять. Власть времени — вот сила, которой не одолеть никому. Не одолел ее, разумеется, и я. Время поставило меня перед выбором: или — или. Или сегодня ты сам бросишь летать, или завтра я заставлю тебя это сделать. И я выбрал. Если это можно назвать выбором…»
Власть времени… Что же, это только естественно. Всему приходит конец. Но жизнь сильнее, жизнь щедрее времени. Она дает нам, пока мы живы, неоценимую возможность — претворять конец одного дела в начало других новых дел.
Когда мы подлетали к Москве, новый день занимался вовсю. И я знал, что в этом наступившем дне жизнь не забыла припасти и на мою долю массу дел и невпроворот работы.
Эпилог
Для каждого из нас наступает пора подводить итоги. Для того и дана человеку намять, чтобы сверить в конце пути то, чего добивался, с тем, чего удалось достичь.
Некоторые, проговаривая вслух скороговорку наиболее приметных, наиболее броских на поверхностный взгляд вех жизненного пути, который выпал на мою долю, — беспризорник-детдомовец, рабочий цементного завода, курсант летной школы, командир полка, дивизии, корпуса и, наконец, маршал авиации и заместитель главкома Войск ПВО страны, — не без чувства удивления говорят: повезло! Иные впадают в другую крайность, приписывая все особым природным способностям и чуть ли же исключительности натуры автора этих строк.
Глубоко убежден, что заблуждаются и те и другие.
Повезло? Да. Как повезло всем нам, родившимся и живущим в условиях нашей советской действительности. Именно она, предоставляя любому из нас равные возможности, позволяет человеку проявить себя до конца, самоосуществить в делах и поступках заложенные в нем задатки и качества. Что же касается природных способностей, без них, думаю, не рождается ни один человек. Вопрос лишь в том, чтобы суметь определить их в себе, не растранжирить по пустякам, а целиком поставить на службу делу, тому главному делу, которое ты избрал раз и навсегда.
По счастью, мне это удалось. С девятнадцати лет я посвятил себя авиации, и всю дальнейшую жизнь упорно и настойчиво совершенствовался в избранной профессии. Формула летчиков «Делай, как я!» стала для меня девизом в жизни. Понимаю я его просто: чтобы получить право вести за собой других, сперва овладей тонкостями своей профессии сам. И я всю жизнь неутомимо, бережно накапливал необходимый опыт, чтобы впоследствии делиться им с другими. Иных секретов у меня не было и нет.
Нередко спрашивают меня и о том, каким образам удалось воспитать дочь, Светлану, так, что она стала
