С Пасынком все было ясно. Полк только выиграет от того, если в нем останется опытный, пользовавшийся у летчиков уважением и авторитетом политработник. А вот Машенкин… Пришлось, словом, ходатайствовать перед начальством сразу за двоих. Перед этим, правда, я провел со старшиной учебный бой. Пасынок оказался прав: летчиком Машенкин был, как мы говорим, от бога. Ну а великолепное его знание машины Яковлева пришлось как нельзя кстати: летчики, с которыми он изо дня в день поднимался в небо, учились у него мастерству, открывая» для себя новые возможности полюбившегося всем «яка».
К началу апреля 1943 года сложная, многоплановая работа по формированию корпуса вчерне была завершена. Летчики рвались на фронт. В последние дни не проходило буквально ни одного разбора, чтобы после обсуждения учебных боев кто-нибудь не задал вопроса, волновавшего без исключения всех: сколько еще ждать? И хотя ни у меня, ни у других командиров и политработников корпуса не было ответа, вопрос этот сам по себе говорил о многом. Во-первых, он свидетельствовал о высокой морально-политической и боевой готовности к предстоящим схваткам; во-вторых, говорил о нетерпеливом желании летчиков избавиться от ложного положения, в котором они оказались не по своей вине — второй год страна ведет ожесточенную борьбу с захватчиками, а им по стечению обстоятельств приходится отсиживаться в тылу. И они рвались в бой, спешили наверстать упущенное, торопились пустить в ход накопленное боевое мастерство против настоящего, а не условного противника, которого ненавидели всей душой и сердцем.
Понимая это и разделяя с летчиками их нетерпение, я вместе с тем ощущал чувство глубокого удовлетворения: корпус готов к боям, летчики будут драться с врагом настойчиво, отважно, не щадя жизни…
К середине апреля поступил наконец приказ начать переброску полков корпуса в район Обояни, на Воронежский фронт, в распоряжение командующего 17-й воздушной армией. Здесь, судя по всему, назревали серьезные события. Но участвовать в них нам не довелось.
Едва один из полков перебазировался на новое место, меня срочно вызвали в штаб ВВС к генералу Никитину.
— Перебазирование корпуса прекратить, — сказал Никитин, едва я вошел в кабинет. — На Кубани, в районе Новороссийска и станицы Крымская, сложилась крайне тяжелая обстановка. Маршал Новиков уже вылетел туда. Решением Ставки ваш корпус перебрасывается на Кубань. Срочно свяжитесь с генералом Судец, он получил указание лидировать ваших истребителей на «пешках».
Никитин помолчал немного и добавил:
— Звонил Поскребышев. Будьте готовы — в любую минуту вас могут вызвать к товарищу Сталину. Располагайтесь пока в соседней комнате, все необходимое там имеется. И помните: времени у вас в обрез.
Не мешкая я тут же связался с генералом Судец. Тот подтвердил, что приказ им получен, но мое предложение составить план перелета решительно отклонил. Задача истребителей не отрываться от лидера и выполнять его команды по радио, сказал Судец, а об остальном можете не беспокоиться. Мне это не очень понравилось, но спорить не стал. Позвонил начальнику штаба корпуса, затем в дивизии… Работаю, а в голове две неотвязные мысли: что там, на Кубани, и зачем понадобился Сталину?
Сложившуюся обстановку на Северо-Кавказском фронте я в общих чертах знал.
После разгрома немецких войск под Сталинградом гитлеровское командование спешило взять реванш на других участках советско-германского фронта. Руководство вермахта спешно укрепляло группировку войск, оборонявшуюся на Таманском полуострове. 17-я немецкая армия получила в связи с этим приказ любой ценой удержать низовья Кубани и Таманский полуостров.
С целью срыва замысла противника Ставка Верховного Главнокомандования поставила войскам Северо-Кавказского фронта задачу разгромить на Кубани немецкую группировку. В составе 17-й немецкой армии насчитывалось 16 дивизий. Наши войска имели численное превосходство в пехоте, танках и артиллерии, но уступали врагу в авиации. В составе ВВС фронта имелось около 600 самолетов. Немцам же к середине апреля удалось сосредоточить на аэродромах Крыма и Тамани более 800 самолетов. Кроме того, они могли привлекать до 200 бомбардировщиков с аэродромов, расположенных на юге Украины[4]. Воздушная обстановка, таким образом, складывалась на Кубани явно не в нашу пользу. А без надежного прикрытия с воздуха трудно было обеспечить дальнейшее продвижение наших войск, встретивших упорное сопротивление противника, умело использовавшего для обороны выгодную для себя местность — приазовские плавни рек Кубань, Адагум и Вторая. Особенно сильно немцы укрепили участок фронта, проходивший по горной местности от побережья Черного моря в районе Новороссийска до станицы Крымская. Именно там, в одном из пригородов Новороссийска, Станичке, еще в начале февраля высадился десант под командованием майора Ц. Л. Куникова, который, несмотря на ожесточенные атаки врага, удерживал вот уже третий месяц крайне важный для нас плацдарм.
Обо всем этом я узнал от генерала Никитина. Мне стало ясно, что речь пойдет о завоевании господства в воздухе, без чего, судя по всему, нельзя добиться быстрого перелома событий в районе действий Северо- Кавказского фронта. Но как и какими силами — обо всем этом еще предстояло узнать.
К тому моменту, когда я успел отдать необходимые распоряжения, связанные с неожиданным перебазированием частей корпуса, вошел Никитин и предложил наскоро пообедать прямо у него в кабинете.
— Отлучаться тебе никуда нельзя, — сказал он. — Товарищ Сталин не терпит никаких опозданий, если они не обоснованы вескими объективными причинами.
Только успели пообедать — звонок Поскребышева из приемной.
— Ну, ни пуха тебе… — пожелал Никитин, вешая трубку. — Если спросят о чем, отвечай кратко и ясно. Многословие там тоже не принято.
До Кремля от того места, где тогда размещался штаб ВВС, всей езды несколько минут. Из кабинета Поскребышева, куда провели нас с Никитиным, дверь вела прямо в кабинет Сталина.
— Догадываетесь, зачем вызвали? — обернулся в мою сторону Поскребышев.
— В связи с событиями на Кубани, — ответил за меня Никитин. Но тут же поправился: — Думаю, что так.
— Правильно думаете, — подтвердил Поскребышев и распорядился: — Подождите тут, пока я доложу товарищу Сталину о вашем прибытии.
Волнение, внезапно охватившее меня, ни с чем нельзя было сравнить. Даже в самые критические минуты боя я обычно чувствовал себя куда более уверенно и спокойно. Немногие в те времена могли похвастать тем, что побывали за дверью, которую сейчас закрыл за собой Поскребышев… Догадываясь о происходившем у меня в душе, Никитин едва приметно, но ободряюще кивнул мне. Заговорить вслух, как мне показалось, здесь никому бы просто не пришло в голову. Потому-то и высказал Никитин свои напутствия еще там, у себя в кабинете, подумалось мне. И тут же еще мысль: уж скорее бы!
Когда мы вошли, Сталин стоял посреди кабинета и что-то говорил Поскребышеву. Левая рука его была согнута в локте, в пальцах зажата погасшая трубка. Меня почему-то удивило именно то, что она не дымилась…
Сталин глядел на меня, и я понял, что нельзя отводить глаз. Не знаю почему, но тогда я в этом был абсолютно уверен. Выдержать его спокойный, но вместе с тем неподвижный и оттого немного тяжелый взгляд оказалось непросто.
Наконец Сталин заговорил:
— Поскребышев мне сказал, что вы знаете, зачем вас вызвали. Тем лучше. На Кубани предстоит разбить 4-й воздушный флот немцев. Заниматься этим будете вместе с товарищами Вершининым и Головановым. В целом нашей авиации там будет достаточно.
Сталин слегка приподнял руку, посмотрел на пустой чубук трубки, но набивать не стал.
— А что думают летчики о самолетах Яковлева? Превосходят ли они фашистские истребители? — неожиданно спросил он.
О «яках» я бы мог рассказать многое. Но, помня совет Никитина, ответил в нескольких словах, что «яки» по своим тактическим и боевым характеристикам, безусловно, лучше немецких Ме-109 и что главное — научиться использовать в бою все преимущества этой замечательной машины.
— Вот это правильно, — удовлетворенно сказал Сталин. И, обернувшись к Поскребышеву, закончил: — Пожелаем нашим летчикам успеха!
В приемной мы дождались Поскребышева. Тот вскоре вышел и, чуть улыбаясь, обратился ко мне:
