дура, даю тебе трёшку! Бери, а то передумаю!
Лёля опять замотала головой.
— Ладно! — сказала Продажная душа. — Тогда давай так: ты мне — игрушечные, я тебе заводные — с музыкой!
— С музыкой? — оживилась Лёля.
— А как же! — И баба придвинулась ближе к девочке. — Я видала в городе часы — золотые, цифры горят и играют песенку… — И Продажная душа запела хриплым голосом: «Бродяга я…» — Хочешь такие часики?
У Лёли загорелись глаза.
— Хочу.
Продажная душа обрадовалась.
— Мигом слетаю в город и притащу!
Она победоносно подмигнула бабам — знай, мол, наших! — и помчалась, громко хрустя снегом и сучьями. Бабы поглядели ей вслед, переглянулись. Чёрная душа сказала сладким голосом:
— Давайте, девочки, играть в прятки! Чур, не вожу!
— Чур, не вожу! Чур, не вожу! — подхватила Бумажная душа.
— Тебе водить, — сказала Чёрная душа Лёле.
Лёля сунула руку в карман, вытащила «сливочные коровки», которые ей дала Зоя, раздала бабам по конфете, уткнулась в серебряное от снега дерево, честно зажмурила глаза и стала считать:
— Раз, два, три, четыре…
Неуклюже прыгая через сугробы, бабы спрятались за ближайший куст и, посасывая конфеты, шептались.
— Пока эта дура бегает за часами, мы сами остановим сердце девчонки, — сказала Чёрная душа.
Бумажная душа кивнула.
— Сейчас я его остановлю с помощью волшебных чернил…
И сунула руку за пазуху, где у неё хранился, как в портфеле, ворох каких-то пожелтевших бумаг.
— Иди-ка ты со своими чернилами! — сказала Чёрная душа, но, заметив, что Бумажная душа обидчиво поджала губы, добавила примирительно: — Ты, дура, не обижайся, твои чернила ещё пригодятся… Я тебе сейчас покажу, как убивают сердце клеветой… Ау-у! — крикнула она фальшивым голосом. — Можно-о!
— Иду-у!.. — сказала тоненьким голоском Лёля и пошла прямо к кустам, где сидели бабы, глядевшие на неё сквозь сучья холодными глазами.
Увидев баб, Лёля захлопала в ладоши, засмеялась и побежала обратно к дереву.
— Раз-два-три! Всех застукала!
Бабы зашагали к ней.
— Ну, теперь вы водите, а я спрячусь, — сказала Лёля.
— Нет, — сказала Чёрная душа. — Садись!
Лёля села на пень, чинно сложила руки и поглядела на бабу чистыми глазами.
— Вот что, — тяжело вздохнула Чёрная душа. — Ты хорошая девочка, но с тобой поступили подло…
— Кто? — удивилась девочка.
— Митя.
— Митя? Со мной? — И Лёля звонко рассмеялась.
— Он продал нам твоё сердце за три рубля.
Но Лёля продолжала смеяться.
— Ты, конечно, не веришь, — сказала Чёрная душа. — Ты, наверное, думаешь, что твой Митя царевич, который скакал на сером волке…
— Царевич, — кивнула Лёля.
— На самом деле он серый волк, а не царевич! Да, да, что ты на меня так смотришь!
— Спасибо, что вы со мной шутите, — сказала Лёля.
Бумажная душа покосилась на Чёрную, скривилась и махнула рукой.
Чёрная душа терпеливо продолжала:
— Я не шучу; Митя — тот самый волк, который съел Красную Шапочку…
Лёля насторожилась.
— Да, да. Он съел сначала бабушку, потом Красную Шапочку, потом трёх поросят…
— Потом семерых козлят? — спросила Лёля.
— Вот видишь, девочка, ты немножко и поверила…
— Нет, нет! Не поверила! Не поверила! Он не волк! Это вам показалось!
— Все мы раньше думали, что он не волк, — продолжала Чёрная душа, — но однажды…
И она начала рассказывать про Митю одну историю хуже другой. Она знала, что, если Лёля даже не всему поверит, капелька клеветы в её сердце останется. Капелька за капелькой, сердечко медленнее и медленнее, глядишь, и остановилось…
Чёрная душа врала вдохновенно. И действительно, отравленное сердце девочки билось всё медленнее! А с часами во всём мире стало твориться такое, чего никогда ещё не бывало.
Первым это заметил мастер Петушков в городе Ярославле. Он сидел в своей мастерской. На стенах качались маятники, тикали ходики, и круглые столовые часы, и старинные с фарфоровыми амурами, и корабельные хронометры, и электрические, и ручные часы разных форм. На стекле чернела надпись: «ямерв еончоТ» — «Точное время» — с обратной стороны.
Все было как обычно. Мимо окна, которое было заставлено часами и продувалось вентиляторами, шли прохожие; на них большими хлопьями падал снег. Перед мастером стояла баба, закутанная в платок. Из-под него торчал нос, похожий на морковку, но на улице был такой мороз, что это не удивило мастера.
Возле бабы на прилавке лежали золотые часики в форме сердца, с толстой цепочкой. Мастер скучающе смотрел на Продажную душу, а она орала, как на базаре:
— Даю тридцать два!
— Слушайте, — устало сказал мастер. — Это не частная лавочка, у нас не торгуются!
И он присел за свой столик, где лежали пинцеты, стрелки, пружины и циферблаты с арабскими и римскими цифрами.
— Я бедная женщина! — вдруг всхлипнула баба. — Тридцать два рубля сорок копеек. И ни копейки больше!
Не успела она это сказать, как маятники на всех часах задрожали, качнулись в одну сторону, будто кто-то невидимый прошёл мимо с огромным магнитом, потом отлетели назад и пошли медленнее.
В изумлении мастер привстал. Баба вытаращила глаза.
— Что такое? Что такое? Что такое? — встревожилась она.
— Что-то случилось со временем, — сказал мастер; у него затряслись руки.
Баба сразу сообразила, в чём дело, и взвизгнула:
— Эти подлые бабы сами останавливают её сердце!
— Что?! — не понял мастер.
Продажная душа швырнула на стол пачку денег:
— Чёрт с тобой!.. Пользуйся!.. — схватила часы и умчалась.
Петушков как потерянный поглядел вслед бабе, подбежал к морскому хронометру, взял свой пульс, сосчитал и ахнул. Двести двадцать!
Это был единственный случай, когда мастер Петушков, который всегда всё знал, не мог даже самому себе объяснить, что случилось.
11
