– Ладно, девка, торгуй, если оборот умеешь держать… Только возьми меня в пай!
– Давай!
Поехали они в Пугасово на двух подводах. Купили две бочки рыбы мороженой: судак, лещ, сазан. Свекровь встретила на станции тихановского трактирщика, напилась в чайной водочки:
– Ты, эта, девка, поезжай с Авдюшкой. А я тут шерсть приглядела… – глаза черные, так и бегают. Ну цыганка! – Я, эта, с трактирщиком ладиться буду…
Какое там ладиться! Не успела Надежда лошадей покормить, как свекровь с трактирщиком в санках домой укатила.
Ну, поехали они с рыбой на ночь глядя. Дорога дальняя – тридцать верст, да раскат за раскатом… Авдей парень неуклюжий, сырой… Шестнадцать лет, а он лошадь запрячь путем не умеет. Вперед его пустишь – дорогу путает. Сзади оставишь – в ухабы заваливается, постоянно останавливать приходится, бежать к нему, сани оправлять. Под Любишином загнал в такой раскат, что и сани опрокинулись, и лошадь из оглоблей вывернуло. Она к саням побежала, уперлась в бочку… Да разве ей поднять? В бочке пудов двадцать.
– Авдей! – кричит. – На вот веревку, держи концы! Я захлестну ее за головашки саней да бочку буду поддерживать. А ты привяжи за лошадь и выводи ее на дорогу.
Сопит… И что-то подозрительно долго привязать не может.
– Ты за что привязываешь веревку-то?
– За шею.
– Ты что, очумел, черт сопатый? Ты лошадь задушишь!
– А за чаво жа привязывать?
– За хомут, дурак! За гужи!..
Приехала домой за полночь, еле на ногах держится. А компаньонка ее уже на печи похрапывает. Наутро встали, свекровь за столом уж орудует. Самовар у нее кипит, пышек положила, кренделей. А сама глазами так и стрижет:
– Бабы, давайте чай пить, да за дровами езжайте!
– Я вчера наездилась, – сказала Надежда. – Спину так наломала, что не разогнусь.
– Ну что жа, – отозвалась Митревна. – Поедем мы с тобой, Авдюшка.
– Запряги им хоть лошадь, – проворчала свекровь.
Запрягла им лошадь Надежда честь честью, проводила. Вот тебе к обеду, смотрит в окно: батюшки мои! И лошадь в поводу ведут, и от дровней одни головашки тащатся.
– На пенек в лесу наехали… Ну и сани, того, расташшылись.
И пришлось Надежде со свекровью в ночь ехать, собирать и дрова и остатки от саней.
Прошел пост – и рыба испарилась. Когда ее продавали, где? Надежда и не видела. Ни рыбы, ни денег…
– Мама, а как же насчет выручки? – спросила Надежда.
– Какая вам выручка, черти полосатые? Вы пенсию получаете и ни копейки не даете!
Вы – это снохи. Митревна получала семь с полтиной – три на себя, как на солдатку, три на подростка Авдея да полтора рубля на младшего сынишку; Надежда получала всего четыре с полтиной, мальчик жил у ее родителей, а Настасья – три рубля.
– Это на харч дают деньги. А вы их по карманам! – ворчит свекровь.
– Как на харч? Мы ж работаем. Все паи сами обрабатываем! Сколько ты овса продаешь? Сколько шерсти, масла? Две коровы у нас, двадцать овец? На варежки шерсти не даешь! Куда все это идет?
Ну, слово за слово… Распалились. А самовар кипел, завтракать собирались. Свекровь сорвала трубу с самовара, хлоп на него заглушку:
– Черти полосатые! Пенсию не даете – нет вам чаю! Где хотите, там и пейте.
И даже из избы ушла. Хлопнула в горнице дверью и заперлась.
– Вино пошла пить, – усмехнулась Настенка.
У свекрови стоял в горнице большой сундук с расхожим добром, и там, в углу, подглядели снохи, была всегда бутылка водки и кусок копченой колбасы – закусить. И стаканчик стоял. А ключи у нее висели на поясе и хоронились в объемистых складках темной, в белую горошину юбки. Войдет в горницу Татьяна Малахов на, громыхнет крышка сундука, потом – трень-брень: это стаканчик с бутылкой встретится, и забулькает успокоительная влага…
– Ну и черт с ней! – сказала Настенка. – Я домой пойду.
И Митревна засобиралась к своим:
– Что жа, что жа… Я-петь найду чаю…
Ушла. Ей всего через дорогу перейти – свои. Настенка тоже тихановская. А что делать Надежде?
– Ладно, раз вы по домам, и я домой уйду. Но имейте в виду – я уж больше не вернусь. С меня хватит.
Собрала она в узел свои пожитки и через сад, задами, подалась в Бочаги.
