из села галопом.
Прокопа Алдонина забрали вечером, в тот самый момент, когда он собирался как следует поработать – порастолкать да попрятать куда подальше свое добро, чтобы встретить утречком ранним незваных гостей. Что гости нагрянут, знал наверняка – Бородин шепнул ему. Позавидовал Прокоп Сеньке Дубку, церковному старосте, – тот загодя все растащил. Когда забирали отца Афанасия, Семен в церковь проник – у него ключи вторые были – и за ночь обчистил ее за милую душу. Утром власти явились – опись составлять. Где церковная утварь? Позвать сюда старосту! Привели Дубка. А я почем знаю, говорит. За нее поп отвечал. Дело было осенью, ни следов не оставил, ни примет. Поди докажи…
А утварь была богатая – один крест чего стоил! Золотой, с дорогими каменьями. Ваза серебряная, крапильня. А сколько блюд дорогих! И деньги были…
«Семен – атлет. Заранее все учуял. А я ушами прохлопал», – с досадой думал Прокоп.
Когда узнал он, что его громить будут, как на чужих ногах, еле до дома дошел. Хоть посреди улицы ложись и вой. Матрена – баба сырая – и так нерасторопная, а тут – села на скамью и ни с места. Только глазами хлопает да носом шмыгает. «Куда все девать? Что делать?» – спрашивает Прокоп. «И делать нечего, и деваться некуда. Одно слово – конец приходит решающий…» – «Ну, нет! Не на того напали…»
Прокоп запряг лошадь и по-темному, через задние ворота, вывез на одоньи двигатель и зарыл его там в солому. Успел ружья спрятать в наружную защитку сарая, чтоб легче взять, ежели из дома выгонят… Хотел еще сундук Андрею Ивановичу свезти, да лошадей отогнать в Климушу, другу-однополчанину, да хлеб зарыть в сарае…
И вдруг – пришли вечером, Якуша науськал: «Прокоп за ночь и добро растащит, и сам сбежит». Ашихмин с Левкой Головастым свели его в пожарку под охрану Кулька. В пожарке встретили песней:
В пожарке на голой кирпичной стене висел фонарь «летучая мышь». Возле пожарных бочек, прямо на полу, на сене расположилась арестантская братия – человек десять тихановских мужиков.
Охранявший их милиционер Кулек сидел тут же, на бочке. Арестованных баб держали отдельно, в хомутной, под замком.
Главный пожарный, он же и клубный вахтер, а теперь арестованный Макар Сивый, пек картошку в горячей золе, выкатывал ее из грубки в широкую, как лопата, ладонь и, перебрасывая с руки на руку, приговаривал:
– Ну, кому с пылу с жара от архангела Макара?
– В преисподней не архангелы прислуживают, а черти, – мрачно сказал Прокоп.
– Ишь ты, какой апостол кислых щей! – удивился Макар. – Нет тебе святого причастия. Держи, Андрей Иванович! – и бросил картошку Бородину.
Кроме Андрея Ивановича тут были Четунов, Вася Соса, Тарантас, Бандей, Барабошка и Андрей Кукурай. Сидели больше все отказчики – одни отказались идти кулачить, другие – излишки сдавать. Кукурай за хулиганство попал – вымазал дегтем ворота Зенину. А Мишку Бандея забрали сразу по двум статьям: на заем не подписался и лыжи навострил – поймали возле кладбища, на паре ехал. «Ты куда?» – «К свату на крестины, в Гордеево». – «А рожь на пропой везешь?» – «Рожь на мельницу». – «Ты что, ай позабыл, что все мельницы закрыты?» – «А хрен вас знает. У вас семь пятниц на неделе». – «А ну, заворачивай оглобли!»
Рожь отвезли на ссыпной пункт, лошадей оставили на бывшем поповом дворе, а Мишку в пожарку проводили. Поймали его Чубуков с милиционером Симой; Сима на повозку сел, а Чубуков наганом подталкивал Бандея – ступай, говорит, веселее, не то люди подумают, что ты не по своей охоте рожь сдаешь.
Бандей матерился на всю пожарку:
– Мать твою перемать!.. Олух я царя небесного! Большаком поехал, а! Надо же! Не голова, а чурка с глазами. – И бил себя ладонью в лысеющую голову. – Надо бы мне, дураку, по той стороне оврага, поповым полем… Не то бы свез Пашенковым… Лучше в карты проиграть.
– Садись, Прокоп Иванович! – потянул Алдонина за полу полушубка Бородин. – В ногах правды нет.
– Еще насижусь, Андрей Иванович! Ты-то как здесь очутился?
– По ордеру… Отказался идти кулачить.
– Не пойму, что за балаган? – сказал Прокоп, качая головой. – Ладно, меня кулачить собрались, ты отказался кулачить. А вон Кукурая зачем сюда притащили?
– Я Зенину на воротах «анчихриста» написал дегтем, – вскинул тот подслеповатое лицо.
– За религиозную пропаганду пошел? – усмехнулся Бородин.
– Кукурай идет по политической линии, – отозвался от печки Макар, дуя на очередную картошку. – Его бы надо к бабам в хомутную, поскольку он с ними заодно, за церкву страдает. Да бабы отказались пущать. Сперва, говорят, охолостите его. А у нас коновала нет.
– Нащет политики прошу не выражаться, – строго предупредил с бочки Кулек.
– А ты не имеешь права разговаривать, поскольку на посту стоишь! – крикнул Бандей Кульку.
– У меня такое право – что хочу с тобой, то и сделаю, – сказал Кулек.
– Ты? Со мной? Да плевал я на тебя. Он сделает, что хочет?.. Да ты даже выгнать меня отсюда не имеешь права. Это я захочу – и начну вот над тобой изгиляться, а ты меня не выгонишь…
– Э-э, как она, как ее… Мужики, хватит ругаться. И так тошно.
– Андрей Митрич, а тебя пошто приволокли? – спросил Прокоп Барабошку.
– Не говори и не спрашивай… – Барабошка только рукой махнул, но после паузы с жаром заговорил: – Э-э, как она, как ее… Подлец Якуша Ротастенький, какой подлец!.. Доказал на меня, будто я прячу кирпич артельный в сарае тестя. Но какой же он артельный? Когда еще выкупил я его! Спросите, говорю, Успенского или Алдонина, они подтвердят. А мне говорят: те элементы лишены голоса. Их показания
