– Ххе! – выдохнул радостно Костылин. – Орловский, да еще со сбоем… Куда ему супроть моего Русака?
– А я слыхал от Андрея Акимовича, что Квашнин на Рязанских бегах приз взял, – сказал Успенский.
– У Андрея Акимовича жеребец тоже со сбоем, – сказал подрядчик.
– Боб со сбоем?! – удивился Успенский.
– Ну, Боб…
– Он же на масленицу на целый корпус обошел твоего Маяка!
– У меня в простой сбруе был. Чересседельник ослаб… – гудел широкогрудый подрядчик. – Хомут на мослаки давил… Хлопал, что твои пехтели…
На вошедшего Кадыкова не обратили внимания Тот по-хозяйски прошел в контору и бросил на ходу:
– Дмитрий Иванович, зайди на минуту.
– Сейчас. Ну, вешать колокол на прогоне? Сбивать трибуну?
– Да я что, как другие… – отозвался Костылин.
– Андрей Акимыч приедет? – спросил подрядчик.
– И Андрей Акимыч, и Квашнин приедут.
– А из Высокого?
– Все приедут.
– А Черный Барин?
– Приедет.
– Тогда и мы приедем, – сказал подрядчик.
Успенский встал:
– Ну, по рукам!
Они хлопнули друг друга ладонями.
– И трибуну и колокол я беру на себя. О призах договоримся потом. Пока!
– Ну и потеху устроим на Духов день, – говорил возбужденно Успенский, входя в конторку. – Квашнина я еще на той неделе раздухарил. Он спит и видит себя первым. Отыграться перед Костылиным хочет. Ваську Снопа нанял. Тот говорит – я те поставлю жеребца на ноги. Я те, говорит, так выезжу, что строчить будет, как машина «Зингер». Гони, говорит, литру самогонки в день. Проиграет Квашнин свой хутор. Потеха!
– Погоди тешиться, – хмуро сказал Кадыков. – Сейчас я лавку закрою… Поговорить надо без свидетелей.
– А что случилось?
– С репой поехали…
Кадыков с лязгом закрыл изнутри железную кованую дверь на длинный крюк, толкнул сквозь растворенную форточку такую же тяжелую железную створку окна; она со скрежетом поехала наотмашь и глухо стукнулась о кирпичную стену. Окно было маленькое, под железной решеткой, стена толстая… Солнечный свет падал вкось и освещал только оконный откос. В лавке стало сумрачно.
– Что за конспирация? – усмехнулся Успенский, ходивший по пятам за Кадыковым.
Тот не ответил, сел за стол, закурил цигарку.
– Ты знаешь, что я подумал? – не унимался Успенский. – Из нашей лавки может получиться неплохая каталажка.
– Сколько тебе лет, Дмитрий Иванович? – спросил неожиданно Кадыков.
– Тридцать третий миновал. А что?
В черной сатиновой косоворотке, ладно облегавшей его статную сухую фигуру, перехваченный узким ремешком, в хромовых сапожках, подвижный и легкий, он выглядел бесшабашным парнем-гулякой, и даже светлая кудрявая бородка не старила его.
– Во! За тридцать перевалило, а ты все бегаешь на скачки, на бега… Холостой вон… Не по возрасту.
– Зиновий Тимофеевич, да ты, никак, мне нравоучение задумал прочитать? Вот не ожидал! Тебе самому-то сколько? Поди, не старше меня.
– Младше на пять лет. Не в том дело.
– Эге! Видишь, молод еще, молод наставления мне читать. Впрочем, я помню тебя еще мальчиком, в магазине у Каманиных. В войну, кажется… Я на побывку приезжал, студентом.
– И я тебя студентом помню. А как ты в офицеры попал?
– Ушел вольнопером на фронт. Получил прапорщика, потом подпоручиком стал… Накануне последней революции. Да ты чего допрашиваешь? Что у тебя за дело?
Кадыков пыхнул дымом и, глядя в окошко, сказал отрешенно:
– Возвышаев меня вызывал.
