– Да… Весной даже пахать пробовал.
– Как в телеге ходит? На галоп не сбивается?
– Рысь ровная… идет, как часы… Можно посмотреть.
– Понятно! – Чирей худой и суровый на вид, в белесой кепке, натянутой по самые рыжие брови, нагнулся и быстро ощупал ноги Набата, хлопнул по груди, схватил пальцами за храп и так сдавил его, что лошадь ощерилась…
– Ну, что ж, – сказал, окидывая взглядом жеребенка. – Коротковат малость, и зад вислый.
– А грудь какая? А ноги? – сказал Андрей Иванович.
– Грудь широкая. Сколько просишь?
– Для кого ладишься? Для приезжих или своих?
– Свояк просил. Лошадь стара стала, татарам на колбасу продал.
– А что сам не пришел? Хворый, что ли?
– Слушай, ты лошадь продаешь или милиционером работаешь?
– Я ее три года растил. Хочу знать – в какие руки попадет.
Чирей растопырил свои длинные пальцы с рыжими волосами:
– А что, мои руки дегтем мазаны?
– Так бы и говорил – через твои руки пойдет. А там что будет делать – камни возить или на кругу землю толочь – это тебя не касается.
Чирей осклабился, выказывая редкие желтые зубы:
– Ты чего? На поглядку под закрышу хочешь его поставить, да? Чтоб овес на дерьмо перегонял… Ну, сколько просишь?
– Две сотни, – хмуро ответил Андрей Иванович.
– Вон как! Ты что, и телегу со сбруей отдаешь в придачу?
– Ага. И кушак золотой на пупок. Скидывай ремень!
– Это кто здесь народ раздевает? При белом свете! – послышался за спиной Андрея Ивановича частый знакомый говорок. Он вздрогнул и обернулся. Ну да!.. Перед ним стоял Иван Жадов, руки скрестил на груди, глаза нагло выпучил и ухмылялся. А за ним – шаг назад, шаг в сторону, руки навытяжку, как ординарец за командиром, стоял в серой толстовке и в сапогах Лысый. На Иване белая рубашка с распахнутым воротником, треугольник тельняшки на груди и брюки клеш. Андрей Иванович тоже скрестил руки на груди и с вызовом оглядывал их.
– Нехорошо как-то мы стоим, не здороваемся… Не узнаешь, что ли? – спросил Жадов и обернулся к Лысому: – Вася, тебе не кажется, что этот фрайер, который скушать нас хочет, вроде бы жил на нашей улице?
– Он, видишь ли, с нашей Сенной переехал в Нахаловку, а там народ невоспитанный.
– Вон что! – мотнул головой Жадов. – Он с нашей улицей теперь знаться не хочет.
– Ваша улица та, по которой веревка плачет, – сказал Андрей Иванович. – А Сенную вы не трогайте.
– За оскорбление бьют и плакать не велят, – процедил сквозь зубы Жадов.
– Начинать? – Лысый сделал шаг вперед и нагнул голову.
Андрей Иванович ни с места, только ноздри заиграли да вздулись, заалели желваки на скулах.
– Вы чего, ребята? С ума спятили! – сказал Чирей.
– Заткнись! – цыкнул на него Жадов.
– Ты давай не фулигань! – заорал вдруг Чирей. – Не то мы тебе найдем место…
– Отойди! – надуваясь и багровея, сказал Жадов.
– Нет уж, это извини-подвинься. Я ладился, а вы подошли. Вы и отходите. Я первым подошел – и право мое! – горланил Чирей.
– У нас свои счеты, понял ты, паскуда мокрая! – давился словами Жадов.
Чирей раскинул губы раструбом, как мегафон:
– Плевать мне на твои счеты. Ты нам свои законы не устанавливай. Здесь базар, торговое место…
Эту скандальную вспышку, уже собравшую толпу зевак и грозившую разразиться потасовкой, погасил внезапно появившийся Федорок Селютан. Он ехал в санях по Сенной, стоял в валенках на головашках, держался за вожжи и орал на всю улицу:
Увидев скандальную заваруху возле Андрея Ивановича, он спрыгнул с головашек, растолкал толпу зевак и попер на Жадова:
– Ванька, ты на кого лезешь? На Андрея Ивановича? На охотника?! На друга моего?! Да я тебя съем и в окно выброшу.
А был Федорок хоть невысок, но в два обхвата и грудь имел каменную; в Лепилиной кузнице на спор ставили на грудь Федорку наковальню и десять подков выковывали.
