Когда Успенский с Марией встали уходить, поднялся Бабосов; с трудом удерживаясь на неверных ногах, он решительно произнес:
– И я с вами. Без Мити не могу.
– А ты куда это на ночь глядя? До Степанова почти десять верст… В овраге ночевать? – набросился на него Саша, взял и осадил его за плечи. – Тебе постлано на сеновале. Сиди.
Михаил Николаевич проводил Марию с Дмитрием Ивановичем через двор до самой калитки. В наружном дворе, сплошь заваленном новенькими колесами, расточенными белыми ступицами, штабелями темного гнутого обода и березовыми свилистыми чурбаками, Успенский спросил хозяина, кивая на эти древесные горы:
– Справляетесь?
– Освоился…
– Нужда заставит сопатого любить?
– Ну, это еще не нужда. Вон у Александра Илларионовича Каманина нужда так нужда…
– Какого Каманина? – спросил Успенский.
– Да сына купца… Бывшего уездного следователя.
– Ах вон кого! Он вроде где-то в Германии, говорят.
– Да… В пивной стоит… вышибалой. А мы-то еще живем, – невесело подтвердил Скобликов, прощаясь с Успенским.
Они пошли в Тиханово полем через зеленые оржи. Стояла вечерняя сухая жара с той вязкой глухой тишиной, которая расслабляет тело и навевает странное беспокойство и нетерпение.
– У меня сейчас такое чувство, – сказал Успенский, – будто, того и гляди, мешком нас накроют; так и хочется скинуть рубаху, штаны да сигануть с разбегу в холодную воду…
Мария засмеялась:
– В Сосновку захотелось… К русалкам?
– А что? Пойдем в Сосновку?! – он поймал ее за руку и притянул к себе.
Она уперлась ему локтями в грудь и долго пружинисто отталкивалась, запрокидывая лицо:
– Да ну тебя, ну! Видно же… Ты с ума сошел? – твердила она. – Вон из деревни заметят.
– Пойдем в Сосновку! Слышишь? Иначе я понесу тебя… Возьму вот и понесу, пусть все видят.
– Ладно, пойдем… Да пусти же.
Она вырвалась наконец и заботливо оправила кофту и юбку, заговорила с притворной обидой:
– Какой ты еще глупый… какой дурной.
Шли долго по мягким податливым оржам, оглаживая руками белесые колоски. В поле не видно ни пеших, ни конных, ни птиц в небе.
Они были одни во всем мире. Только солнце сквозь дымную завесу долго и слепо смотрело на них огромным тускловато-красным оком.
– Кто такой Бабосов? – спросила она.
– Вот те на! Ты же с ним раньше познакомилась, чем со мной.
– Я знала, что он, да не знаю кто.
– Да как тебе сказать… В народе про таких говорят – теткин сын. Мужик способный, знающий… Но с завихрением: все, мол, вы пресмыкающиеся, а я орел, потому и парю в одиночестве. Петербургское воспитание. Отец его был каким-то чиновником. Почтовым, что ли… Умер в двадцать первом году, в петроградский голод. Матери тоже нет… Так он и мотался в одиночестве… Состоял в каком-то кружке. Их накрыли… Вот он и бежал с глаз долой. В деревню подался, к тетке. Она дальняя родственница помещику Свитке. Здесь вот и осел в учителях. Говорит, в самый раз. Спокойно, и мухи не кусают. А чего он тебя заинтересовал?
– Так. Шалый он какой-то. Варю, подругу мою, обманул. Она так плакала…
В Сосновку пришли в сумерки. Чистая родниковая заводь, обросшая густым ракитником по берегам, лежала в глухом отроге на дне Волчьего оврага. По кустарнику возле заводи заструился сизым оперением вечерний сквозной туман.
– Ну, смелее вниз! Прыгай!.. – Успенский первым спрыгнул в овраг, побежал размашисто по откосу, с трудом остановился у самой воды.
– Ну, прыгай! Чего же ты? – спрашивал он снизу, растворяя руки. – Не упадешь – я поймаю.
– Нет, Митя, нет! – крикнула она с отчаянием и силой. – Нет! – и побежала прочь.
Когда он вылез из оврага, она была уже далеко. Ее белая кофточка еще долго маячила на меркнущем горизонте.
9
После Духова дня установилась затяжная зыбкая жара; чистое с утра, просторное небо мало-помалу блекло, серело, словно выцветало к полудню, а потом и вовсе покрывалось на горизонте малиново-сизой хмарью, сквозь которую закатное солнце выглядело непомерно большим и красным. Устойчивый юго- восточный ветерок приносил с полей вместе с волнами тягучего марева сухой горьковатый запах каменеющей земли.
«Теперь бы в самый раз пары парить, – думал Андрей Иванович, – но навоз еще не вывезен. Земля
