через минуту «Ми-8» резко взмывает в небо.
Доктор, раскрыв санитарный чемодан, привычно готовит медикаменты. Обезболивающие, перевязочные материалы, капельницу.
— «Двухсотых» много? («Двухсотые» на афганском сленге — погибшие. Так и закрепилось с тех пор.)
— Я четверых привез. А вообще через Моздок десять «двухсотых» прошло. Сколько в Беслане — не знаю.
За иллюминатором «вертушки» показался темный на белом снегу серпантин дороги. На ней — серые «коробки» бронетехники. Она стоит веером, образуя небольшое кольцо в центре. В этот центр и скользит вертолет. Земля резко наплывает, приближается. Захватывает дух, холодит в груди. Но у самой земли машина резко тормозит и плавно, легко касается дороги.
Без вопросов понятно — пилоты прошли Афган…
В распахнутый люк врывается шум винта и ледяной ветер. К «борту», пригибаясь, нестройно бегут солдаты. Четверо тащат носилки, пятый над носилками держит в руке пластиковый пакет капельницы. В свист рассекаемого винтом воздуха то и дела впечатывается какой-то треск.
И вдруг понимаешь — это же стрельба. Идет перестрелка. Звонко, заглушая звук движка, ахнул пушечный выстрел. А метрах в двадцати между двумя БМП вдруг полыхнуло пламя, вспучилась и безмолвно метнулась в разные стороны земля. Разрыв! Через долю секунды его «кашель» донесся сквозь свист винта.
Раненого укладывают на пол. Неестественно серое лицо. Пот на лбу. Бушлат расстегнут. На животе сквозь бинты густо проступает кровь. Доктор ловко перехватывает из рук санитара капельницу и прилаживает ее к сиденью над носилками.
— Осколок мины между пластинами «броника» попал, — кричит в самое ухо врачу санитар.
Доктор кивает. Санитар спрыгивает на землю и, пригибаясь, бежит к «броне», а «вертушка», захлопнув люки, резко отталкивается от земли и, круто кренясь, уходит с набором высоты в сторону от боя.
Торопливо накрученные бинты сползают в сторону, и становится видна неестественно темная, кровоточащая рана. Но доктор рассматривает ее удовлетворенно. Потом быстро и умело накладывает повязку, делает укол.
— Осколок косо пошел. Не в брюшину, а вскользь. Выкарабкается.
Лицо раненого постепенно из пепельно-серого становится бледно-розовым. Шок проходит — видимо, действует обезболивающее. Уже на подлете к аэродрому раненый открывает глаза. Что-то шепчет. Наклоняюсь.
— Пить!
Доктор смачивает марлю и кладет ее на губы раненого.
— Потерпи. Скоро все будет хорошо.
Вертолет садится прямо на бетонку перед ИПУ. К борту подлетает «таблетка» — «рафик» с красным крестом вместе с раненым срывается с места и летит к госпиталю.
Будь жив, солдат!
Вечером после совещания — ужин. Обрыдшая тушенка, хлеб, чай, сало. Сало привезли все, кто мог. Копченое, соленое, малосольное. Вместе с головкой лука на бескормице — это изысканный армейский деликатес.
За трапезой — обмен мнениями. Заканчивается пятый день войны. Войны совершенно невнятной, непонятной.
— По телику опять какого-то бородатого старца с ружьем гоняли. Мол, смертник ислама…
— Где они, эти смертники? Грозный окружили, а боев толком и не было.
— Сплюнь три раза.
— Плюй не плюй, но сам видишь — боевики, как вши, прячутся. Пока только женщин и детей в бой посылают…
Действительно, первые дни главной проблемой войск были толпы мирных жителей, которые блокировали дороги и поселки. Войска вязли, останавливались. Пятились. Стрелять по безоружным — не в традиции русских солдат. И людей бесило, что такие воинственные и героические по телевизору чеченские бойцы посылают вперед детей и женщин в надежде спровоцировать армию на огонь по безоружным, а сами прячутся за спинами и избегают встречи с армией. В лучшем случае их мужества хватало на то, чтобы из засады обстрелять колонну и попытаться скрыться.
Армия вышла к Грозному. Смяв все заслоны и засады, колонны войск вышли на подступы к городу. Авиация блокирует город с воздуха. Артиллерия занимает господствующие высоты.
Настает черед спецназа.
Все личные документы, фотографии, записные книжки сданы в штаб, запечатаны в конверты и убраны в сейф. Наступают сумерки. Разведывательно-диверсионные группы готовятся к посадке в «вертушки». На бетоне — ряд рюкзаков, карманы бронежелетов, курток оттянуты магазинами, гранатами, ракетницами, запасными боекомплектами. За спинами солдат — тубусы «Мух» и «Шмелей». Последние минуты перед уходом. Последние слова:
— Ты все видел сам. Мы должны быть здесь. И мы должны это сделать. Знаешь, если завтра политики остановят армию и не дадут нам взять Грозный — это будет самым подлым ударом нам в спину. Мы не желаем этой войны, но, уж если она началась, мы хотим ее закончить. И не так, как закончен Карабах или Таджикистан. А раз и навсегда.
Мы воюем здесь не за политиков. Мы воюем здесь за Россию. Попытайся это объяснить там, в Москве.
…«Вертушки» одна за другой отрывались от бетона и растворялись в серых сумерках. Спецназ уходил в бой.
Сорок четвертое декабря
… И теперь каждое утро, когда я просыпаюсь, то молюсь о них. Господи, не дай им умереть!
Пусть будет жив Лexa, мой добрый Леха — «душа моя». Да минует смерть Сергеича. Ему с избытком хватает седины на висках и пуль, просвистевших над его головой. Спаси, Господи, земляка моего Игоря. Видеокамера — такая хрупкая защита. Укрой от безносой Михалыча. Ты спас его в Афгане, сохрани и в этом аду.
Список мой длинен. В нем имена почти всех друзей. Как странно вышло вдруг, что здесь, на чеченской земле, война собрала их всех вместе: журналистов и врачей, десантников и танкистов. Почти все мои друзья на этой земле, на этой войне. Кто-то вернулся, кто-то еще там — под огнем. И опаленный войной, вернувшийся оттуда живым, я в последней своей надежде обращаюсь к Богу. Господь, не оставь их своей сенью. Сохрани! Спаси!
Эта война соткана из материи преисподней. Тяжело качающиеся рыжие, жирные факелы нефтехранилищ, черная копоть от горизонта до горизонта, нагромождение искореженных глыб металла сгоревшей техники. Руины, завалы, остовы стен, куски тел — свежие и загнившие, изломанное оружие и грязь… Грязь, взбитая, перемешанная гусеницами, колесами, сапогами, разрывами до липкости майонеза, она везде и на всем. На бинтах, на стенах, в горячей банке «тушняка» и на лицах убитых. На одежде и на оружии. По ней невозможно ходить, только скользить, но то и дело в нее приходится падать, вжиматься, спасаясь от пуль или от стервозного свиста падающей мины. Белесая и липкая эта грязь напоминает гной, и, кажется, сама земля этого города, зараженная смертью, отмирает навсегда в этом огне.
Долго лежим между обломанных «зубов» стен, пережидая очередной обстрел. Сквозь кирпич плечо
