– Что за Козел?
– Да директор наш, бывший. Он Леонардо да Винчи звал Леонардом Давыдычем. Выдвиженец.
Взрывы веселья сменялись печальным помином и снова смехом.
– А где теперь Малек? Не слыхал?
– Он же погиб.
– Да, да… погиб… И Пиня погиб, и Сэр, и Натурщик…
– Прозвища у вас были какие-то нелепые.
– На то они и прозвища. И у него тоже было прозвище – граф Можаев. Ха-ха-ха! Маленький такой был, худенький, но важный.
Дуся Демидова работала директором средней школы. Рассказывая о своей работе, вдруг погрустнела:
– Счастливые вы. То в Москве живете, то в Рязани. А нас загнали в сырую Туму, и торчи здесь.
Под конец размечталась:
– Вася, говорю, устрой так, чтобы в Елатьму нас перевели. Там Ока, пароходы, сады на высокой горе… Совсем другой свет.
А я ей говорю:
– Мы только из Елатьмы. Тоня Анохина… Шурку Анохина помнишь? Тюльку?
– Ну как же? Тоже наш одноклассник и секретарь, – это мужу.
Тот мотнул головой, знаю, мол.
– Тоня Анохина также вот мечтает удрать из Елатьмы в Рязань.
– Они избалованные. Им повезло. – Дуся помолчала. – Он в обком попал. А нас куда только не кидали…
В Елатьму Мелешкины так и не переселились, осели навсегда в Кадоме. Да и район в Елатьме закрыли. Делать там нечего.
Как-то лет через пять встретил я их в поезде на Москву.
– Не мечтаете больше о Елатьме? – спросил я Дусю.
Только рукой махнула:
– Отмечтали. Наша мечта в коротком платье бегает…
С годами трезвее мы стали. А тогда верилось, что все-то откроется нам, все-то сбудется, как мечталось. Время было такое.
На другой день в райкоме у нас с Мелешкиным был иной разговор:
– Запрещают заниматься промыслом? – спросил я.
– Запрещают, – ответил он и, помолчав, добавил: – А мы поддерживаем промысел, помогаем налаживать его.
– Почему?
– Нельзя без него. Земля требует затрат, капиталовложений. А где их взять? Вот промысел и дает эти средства.
– А что у вас за промысел?
– Раньше были льнозаводы, ткацкие фабрики, ватные, дерматиновые, деревообделочные цехи, щепу драли, финскую стружку. Но все это отобрали у колхозов. Оставили одни рогожные кули. Вот те колхозы, которые ткут рогожные кули, еще держатся. Остальные на брюхе лежат.
Мелешкин вынул из стола несколько листов машинописного текста:
– Это я выписал из энциклопедии 1902 года. Смотрите, в Касимовском уезде раньше промыслом занималось почти двадцать семь тысяч мужчин (это помимо города), да не менее трех тысяч женщин обрабатывало козий пух, который шел потом на Нижегородскую ярмарку, оттуда в Оренбург, где из него вязали знаменитые оренбургские пуховые платки. Промысел был всему делу голова. Поденщиков и батраков насчитывалось всего 477 человек. А плотников было более пяти тысяч. Теперь же остались одни рогожные кули.
Мы поехали по разбитой проселочной дороге, сплошь покрытой разливанными лужами; дорога извивалась, как Змей Горыныч, ныряла из деревни в деревню, словно пыталась оплести и удушить грязью все живое.
– Раньше здесь хорошо льны росли, – сказал Василий Иванович, глядя на жидкие озими.
– Отчего ж теперь не растут? Земля испортилась?
– Земля все та же… Раньше свои льнозаводы были, сдавали льноволокно. А теперь вези тресту аж в Туму или в Касимовский район. Невыгодно тресту сдавать, вот и льны не сеют, – говорил Мелешкин. – В Алексееве колхоз держал ткацкую артель. Зимой колхозники тик ткали. Хорошее подспорье было. Так отобрали, артель фабрикой теперь называют. Но какая это фабрика? У них добрая половина на ручных станках ткет. Смех! Зато уж колхоз захирел. У Самсона Белокурова в Оськине фабрика дерматиновая была, и колхоз крепкий был. Отобрали фабрику…
– Кто ж на этих фабриках работает?
– Да те же колхозники. Раньше председатель колхоза распоряжался всем один, и правление было одно
