послушали генерала) был если не безразличным, то, во всяком случае, грустным.
Алексеев говорил, что Россия погибает, надежда только на казаков и что казаки должны объединиться и составить оплот для борьбы с большевиками; он очень сочувственно относился к идее общеказачьего объединения и живо интересовался работами казачьей конференции. В этом объединении казачества генерал Алексеев не только не видел угрозы для единой великой России, наоборот, он находил, что это естественная историческая миссия казаков быть оплотом государства в годину лихолетья, и не только не предостерегал нас от увлечений идеями сепаратизма, но как будто бы огорчился недостаточной интенсивностью ее проявления.
Мне известно, что кубанскую власть этого времени он характеризовал как «беспомощную», «дряблую». По крайней мере этот эпитет он несколько раз употребил в беседе со мной во время совместного Корниловского похода, а затем при отступлении от Екатеринодара, когда ему казалось, что кубанское правительство мало помогает в вопросе поднятия станиц для присоединения к армии и в вопросе добывания патронов. Я понимал, конечно, что эти обвинения относятся и ко мне лично, но понимал также, что подсказаны не действительным положением вещей, а утомлением нервов.
Из дальнейшего изложения событий можно будет усмотреть, что в планы Корнилова и, особенно, Деникина не входило содействие усилению влияния и авторитета атамана и правительства. Претензии этого рода встречали самое откровенное сопротивление.
На это обстоятельство я обращаю внимание всех, кто до сих пор не избавился от страха казачьей самостийности. Этот «жупел» был принесен к нам Верховным руководителем Добровольческой армии генералом Алексеевым, который, однако, нас, казаков, учил не бояться этого жупела и быть побольше казаками.
Вообще за время пребывания генерала Алексеева во главе Добровольческой армии казаки не слышали от него обвинений в желании обособиться от России и не ввдели мероприятий, от него исходящих, направленных к понижению у казаков чувства собственного достоинства и самоуважения. Я до сих пор не сомневаюсь, что и у Деникина и его штаба не было твердой убежденности в действительной опасности казачьей самостийности. Они не могли не видеть, что казаки во главе своих войск очень настойчиво ставили людей чисто русских, выросших в условиях русской культуры и преданных России.
Для многих из добровольцев увиденное на Дону и на Кубани было неожиданным и малопонятным. Сначала иронически, а потом с раздражением они смотрели на казачьи правительства, круга, Рады и на смелость, с которой добровольцам указывалось, что они желанные, почетные гости, но не хозяева в казачьих областях.
В дальнейшем я еще вернусь к этому весьма серьезному и больному вопросу в отношениях Добровольческой армии к казакам.
Тревожное настроение генерала Алексеева передавалось и нам, и мы решили, под давлением событий, экстренно собрать Краевую Раду, чтобы еще раз предупредить казаков о надвигающейся грозе и о необходимости срочной, в самых энергичных тонах борьбы с охватывающей край смутой. Я полагал, что сессия Рады будет кратковременна и ограничится выработкой меры воздействия на заболевших фронтовиков и на предоставление правительству всей полноты власти. В речах своих при открытии Рады и я, и председатель правительства Быч исчерпывающе нарисовали картину положения и приглашали Раду к беспощадной борьбе с большевизмом.
К сожалению, Рада, руководимая Рябоволом, отвлеклась в сторону и пустилась в многословные разговоры по разного рода более или менее острым вопросам внутренней жизни и как бы забыла стоящую перед ней главную цель. Трижды в течение сессии я указывал Раде на ненужность при данных обстоятельствах бесконечных прений и убеждал немедленно же, разбившись на группы, разъехаться по станицам, чтобы поднять сполох и поставить все войско «в ружье».
Говорильная зараза была сильней моих убеждений, и я не добился даже, чтобы мое предложение было поставлено Рябоволом на голосование.
Представители фронта, явившиеся в Раду, держали себя вызывающе и срывали несколько раз созданное правительством настроение. Положение становилось невыносимым. Я, а вслед за мною и Быч заявили, что при создавшихся условиях работать нельзя, и сложили свои полномочия. Это произвело отрезвляющее впечатление.
Рада дружно напала на фронтовиков, они покаялись и все вместе бурно и искренно просили нас остаться. Состоялось всеобщее примирение. Фронтовики поднялись на эстраду, к президиуму Рады и после покаянных речей спели кубанский гимн. Последовали объятия, поцелуи, слезы. Нужно было использовать момент и распустить Раду на места, пока не выдохлось приподнятое настроение, но этого сделано не было, и Рада вернулась к разговорам.
Ожидаемых мною результатов Рада не дала, и дело осталось в прежнем положении. Пришлось вернуться к формированию добровольческих отрядов, только в них можно было искать спасения.
Дело организации добровольцев было поручено мною молодому и популярному герою германской войны, полковнику Улагаю. К сожалению, этот доблестный, впоследствии очень прославившийся кавалерист не оказался хорошим организатором и, провозившись около месяца с этим делом, заявил мне, что он в него не верит, так как в добровольцы записываются только одни офицеры, что рядовые казаки добровольцами служить не хотят, что специальные офицерские организации не будут встречать сочувствия в населении и потому все дело обречено на гибель. К мнению полковника Улагая присоединился и командующий кубанской армией генерал Черный.
Жаль было потерянного времени, и приходилось вновь искать подходящих людей. К нашему счастью, такие люди уже были в Екатеринодаре и сами уже приступили к работе. Офицеры, недовольные нерешительностью полковника Улагая, стали сами организовываться в отряды. Во главе первого из них, численностью около 300 офицеров, стал войсковой старшина Галаев, а во главе другого, сформированного несколько позже, численностью 200 человек, стал капитан Покровский.
Кубанское правительство в лице Быча первое время очень осторожно относилось к этим лицам и их организациям. Галаев и Покровский жаловались мне, что в то время как городское население идет им навстречу и снабжает их щедрыми пожертвованиями, правительство отказало им в ассигновании денег.
Размышлять уже было некогда, я выдал Галаеву и Покровскому из сумм, бывших у меня как у правительственного комиссара, по 100 тысяч рублей, и партизаны ожили. Я установил с ними тесную связь, и они явились основным ядром всей кубанской армии, а в течение января и февраля месяцев 1918 г. были единственной опорой Екатеринодара и кубанского правительства.
К глубокому сожалению, войсковой старшина Галаев был убит в бою 22 января 1918 г. возле полустанка Энем, в пяти верстах от г. Екатеринодара, при защите его от большевиков, двигающихся из Новороссийска. Вместе с ним была убита и его соратница, женщина-пулеметчица, прапорщик Татьяна Бархаш. Яркие события последующих дней заслонили перед обществом личности этих героев. Между тем Галаев являлся достойнейшим представителем русского, офицерства. Я до сего времени не могу о нем вспомнить без чувства самого благоговейного преклонения. На фоне уже тогда обнаружившейся распущенности, разврата, шарлатанства и авантюризма Галаев выгодно выделялся благородством своего поведения, мужеством и непреклонной волею бескорыстно служить краю и народу. Он первый объединил3 офицеров екатеринодарского гарнизона и в самую трудную, опасную минуту буквально грудью своей и преданных ему партизан заслонил Екатеринодар от напора вдесятеро превосходящего численностью противника и спас положение.
Галаев, несомненно, подготовил капитану Покровскому его победу у станицы Георгие-Афипской 24 января.
В своей жизни я был свидетелем многих героических дел, видел много доблестных воинов и бойцов, но героизм Галаева и его помощницы Бархаш превосходит все ранее виденное своей красотой, честностью порыва и мужеством. В старое время о них слагались бы легенды, пелись бы песни и имена их из рода в род передавались бы в назидание потомству. Краткое мое знакомство с Галаевым останется самым светлым воспоминанием от периода общероссийской смуты. Галаев ц Бархаш первые показали пример, как нужно служить долгу. История воздаст должное этим первым жертвам революции на Кубани.
Капитан В. Л. Покровский был счастливее Галаева. Как известно, он впоследствии достиг больших чинов и приобрел славу. О Покровском много писалось и, вероятно, еще много будет написано, и едва ли
