l:href='#c_44'>{44} У входа в домик, где помещался Корнилов, я встретился с Романовским, который сказал мне: «Входите, вас командующий ждет».
Тут же нагнал меня Быч, и от него я узнал, что нам в станицу было прислано приглашение на совещание, но нарочный меня уже не застал.
В маленькой комнате, в которой на следующий день был убит Корнилов, сидели: сам Корнилов, Алексеев, Деникин и Богаевский. Марков лежал под стеной на полу и, видимо, спал. Когда вслед за мной и Бычем вернулся Романовский, Корнилов открыл заседание. Оказалось, что попытка взять Екатеринодар успеха не имела. Большевики, растерявшиеся в первые дни, теперь оправились и, подкрепляемые по трем железнодорожным линиям с Тихорецкой, Кавказской и Новороссийска, держатся очень упорно. Мы понесли громадные потери, убит полковник Неженцев, все переутомлены. Ставился вопрос, следует ли при данных условиях продолжать осаду города или необходимо отойти, и если отходить, то в каком направлении? Когда пришла очередь давать заключение, я и Быч высказались за необходимость продолжения осады, так как всякое иное решение, по нашему мнению, означало общую неминуемую гибель. Деникин и Романовский высказались за немедленный отход от Екатеринодара, считая взятие города делом безнадежным. Богаевский полагал, что город взять можно, но удержать его нельзя. Разбуженный Марков заявил, что если он, генерал, так переутомился, что заснул на совещании, то каково же состояние рядовых бойцов. Он находил, что нужно отойти от города и двинуться по казачьим станицам, в горы, в Терскую область. «У нас еще будут победы», — заключил он. Алексеев считал, что Екатеринодар нужно взять штурмом. Последним говорил Корнилов: «Отход от Екатеринодара будет медленной агонией армии, лучше с честью умереть, чем влачить жалкое существование затравленных зверей».
Таким образом, голоса совещающихся разделились надвое поровну. Голос председателя дал перевес мнению за штурм Екатеринодара. Корнилов тут же отдал распоряжение: завтра, т. е. 31 марта, дать отдых войскам, а с рассветом 1 апреля начать штурм Екатеринодара. После этого Марков внес предложение: для подъема настроения в войсках все начальство, кубанский атаман, правительство и Рада должны идти впереди штурмующих. Никто против этого не возражал.
Когда я вернулся в станицу Елизаветинскую, то узнал, что здесь циркулируют самые радостные слухи о предстоящем сегодня вечером взятии Екатеринодара. Говорили уже, что половина Екатеринодара в наших руках.
В силу веры в эти слухи у генерала Покровского произошел очень печальный случай. Если не ошибаюсь, 28 марта кто-то доложил Покровскому, что Екатеринодар взят. Дело было уже вечером, но Покровский распорядился послать в Екатеринодар квартирьеров во главе с полковником Пятницким. Пятницкий проехал незамеченным нашими редкими цепями прямо к расположению противника в черте города. «Товарищи» начали окликать приближающихся всадников и, не получив удовлетворившего их ответа, открыли по ним стрельбу. Тяжело раненный полковник Пятницкий свалился с лошади, остальные бросились врассыпную.
По всей линии противника поднялась тревога, и долго не утихала самая интенсивная стрельба. Полковник Пятницкий, пользуясь темнотой и суматохой, ползком добрался до наших цепей и был подобран санитарами. Об этом случае Корниловым было упомянуто в приказе, причем указывалось, что самочинной выходкой Покровского была сорвана предполагавшаяся ночью внезапная атака города Екатеринодара.
31 марта утром я, чтобы рассеяться от гнетущих предчувствий, в сопровождении нескольких лиц дошел посмотреть место в станичном храме, где засела неразорвавшаяся большевистская граната. Когда после осмотра мы шли по площади, я увидел, что ко мне со стороны окраины станицы быстро идет, почти бежит, священник бывшей Кубанской армии. Издали он делал мне знаки и что-то кричал. Я пошел ему навстречу, священник всхлипывал и что-то твердил, чего я долго не мог понять.
«Александр Петрович, Корнилова убили», — наконец разобрал я.
Первое, что я подумал, не сошел ли священник с ума. Вид его, расстроенного и растрепанного, действительно напоминал сумасшедшего. Но он указывал на одну из казачьих хат и твердил: «Он там, его только что туда привезли». У ворот дома, куда направлял нас священник, стоял текинец.
То, что сказал нам священник, было так неожиданно, так ужасно и казалось такой недопустимой нелепостью, что я почувствовал страшное раздражение против священника и бросился к указанному им дому, чтобы разъяснить дело и наговорить «сумасшедшему попу», как мысленно я его обзывал, резкостей за его неосмотрительное поведение и ложные сведения. Я допускал, что Корнилов мог быть ранен, мог даже находиться некоторое время в забытьи, но Корнилов-мертвец — этого мои мозги усвоить себе не могли.
Мы вошли в хату и на полу под буркой увидели Корнилова. Он лежал в тужурке с погонами, в которой я видел его вчера на совещании. Лицо его было бледное, спокойное, я дотронулся до его руки, головы, мне показалось, что тело его еще теплое. Маленькая его фигурка теперь казалась еще меньше, он похож был на мальчика. В выражении лица и во всей фигуре было что-то беспомощное, жалкое.
Да, но все же это был Корнилов, и он был мертв! Я вышел во двор и набрал полную грудь воздуха. Горло сдавило, было тяжко. У ворот стояла чья-то оседланная лошадь, я сел на нее и поехал в станицу, чтобы сообщить кубанцам роковую весть. У Быча находилось несколько лиц; припоминаю, был секретарь правительства Н. И. Воробьев, член правительства А. А. Труссковский и другие.
«Господа, я привез вас ужасное известие, Корнилов убит».
«Кто вам сказал?»
«Я сам только что видел его тело».
Никто ни о чем меня не расспрашивал. Воцарилось мертвое молчание. Только когда я уходил, А. А. Труссковский сказал: «Начало конца».
К полудню я и Быч получили приглашение генерала Алексеева прибыть на совещание.
Ставка была перенесена в поле за рощицей, окружающей ферму. Совещание расположилось под открытым небом, на откосе небольшой, заросшей канавы, недалеко от берега Кубани. Участие в совещании принимали Алексеев, Деникин, Романовский и я с Бычем. В сущности, никакого совещания не было. Генерал Алексеев сообщил, что обстановка после вчерашнего дня много изменилась к худшему, кроме смерти Корнилова* выяснилось еще, что потери наши значительно тяжелее, чем было сообщено вчера. О взятии Екатеринодара думать не приходится. Нужно отходить. Во главе армии становится генерал Деникин. Предположено двигаться в направлении к станице Медведовской, затем на Дядьковскую. Но чтобы обмануть возможное преследование, официально сообщается, что двигаться будем на станицу Старовеличковскую. Выступление сегодня ночью.
Когда мы с Бычем подъезжали к ставке и во время всего совещания район расположения ставки был обстреливаем сильным орудийным огнем. Во время совещания мы увидели на левом берегу Кубани горца, который что-то кричал, видимо, желая сообщить сведения о противнике. Генерал Романовский с переводчиком пошел узнать, в чем дело. Горец аула Бжегокой, расположенного на левом берегу Кубани против фермы, сообщил, что только что в аул приезжали красные осматривать место, где они могли бы поставить орудия для обстрела всего нашего расположения с фланга.
Были сведения, что со стороны станицы Славянской к нам в тыл движутся большевики Таманского отдела. С целью противодействия этому движению 29 марта генерал Покровский и полковник Науменко были командированы в станицу Мариинскую и Ново-Мышастовскую организовать из местных казаков заслон. Теперь Покровскому было послано распоряжение вернуться обратно в станицу Елизаветинскую. Рассуждать и совещаться было не о чем.
Мы вернулись в станицу Елизаветинскую, чтобы подготовиться к отходу. В печати уже достаточно говорилось о кошмарных днях 1 и 2 апреля. Описания немецкой колонии Гначбау и перехода железной дороги в станице Медведовской ночью на 3 апреля, довольно правдиво рисуют картину нашего критического положения. Эти двое суток весь отряд находился буквально между жизнью и смертью. Когда я на одном из привалов 1 апреля подошел, к генералу Деникину и спросил его, как он расценивает положение, он сказал: «Если доберемся до станицы Дядьковской, то за три дня я ручаюсь, дня три еще поживем!»
В колонии глухо бродили слухи о готовящемся предательстве и измене; называли имя матроса Баткина, которому будто бы поручено какое-то посредничество между отрядом и большевиками. Говорили, что будто бы ценой выдачи всех главных руководителей армии отряд может купить себе спасение и т. п. Я узнал об этих слухах значительно позднее, когда положение уже было спасено. Но все же я лично наблюдал потерю духа многими из наших бойцов, многие бросали оружие, патроны и разбегались в разные стороны…
