59 лет жизни в подарок от войны

Письма были драгоценной собственностью получателя, хотя отправляясь на задание, их сдавали. О них не расспрашивали. Их не пересказывали, а, скорее, делились… Никакого многословия, иногда — только междометие. Все знали, однако, кто получает от родителей, таких было большинство, кто от жены — лицо серьезнело от заботы, кто от «девахи» (был такой термин). Описать подробно, какими были лица, глаза, мимика при чтении писем, можно только обладая большим талантом. Могу только поручиться, что выражение лица было таким, какого при других обстоятельствах не бывало никогда.

Зато газеты читали все вместе, наперебой комментируя, кто во что горазд. Самыми читаемыми были сводки с фронтов, «Теркин» А. Твардовского и статьи И. Эренбурга.

Я с недоумением видел недавно и вижу сейчас, как разные люди наслаждаются, созерцая в фильмах «Особенности национальной охоты (рыбалки)» характеры и поведение вечно пьяных персонажей, вроде генерала с сигарой, с его «блин, даете». Вот уж низость, восхищаться якобы «национальным характером», а на деле — потешаться над легко манипулируемыми забулдыгами. Для меня с тех самых военных лет образцом русского характера остается Василий Теркин.

Когда именно я услышал или прочитал стихотворение «Жди меня» К. Симонова, не помню. Пожалуй, это было в мой первый госпитальный период, когда нам показывали фильм «Парень из нашего города». Там Лидия Смирнова, тоже в госпитале, исполняла это стихотворение, но я воспринял фильм в целом, со всей его героикой и интригой, не выделив стихотворение отдельно. Во всяком случае, тогда я был слишком молод, чтобы оно задело меня так же, как и людей, оставивших дома жен. Зато почти сразу после войны мне попался толстенький карманного формата симоновский сборник в серой бумажной обложке. Я читал стихи, и они сразу ложились на мою память, я их запоминал наизусть немедленно. Мне были близки этические нормы в стихотворениях «Дом в Вязьме», «Убей его», «Транссибирский экспресс», «Если бог нас своим могуществом…», «Ты помнишь, Алеша, дороги смоленщины…», «Открытое письмо» и др. Я чувствовал их моими. Для меня Симонов, безусловно, был певцом военной (а другой тогда и не могло быть) романтики и чести моего времени. Такое мое отношение к нему много лет спустя укрепилось благодаря его известной фразе «Это не должно повториться» о Сталинщине.

Слова «жди меня» имеют во мне свое наполнение. Они появились не в начале стихотворения, как у Симонова, а в конце другого, сочиненного мамой в самом начале 1941 года, т. е. на год раньше, чем у Симонова.[15] Вот оно:

Я за проволокой, в мастерской сапожной,
В грязном фартуке за верстаком сижу.
То, к чему привыкнуть невозможно,
Я в сознание никак не уложу.

Пусть рука усильем методичным
Колет шилом, дратвою ведет,
Сердце в прошлое свершает путь обычный,
В дорогое мысль стремит полет.

Вижу, ты из «Капитанской дочки»'
Вслух готовишь заданный урок,
И горжусь я, что почти до строчки
Раз прочитанное ты запомнить мог.

И во власти мастерского слова
Долго, долго были я и ты,
Мы потом в натуре Пугачева
Находили разные черты.

Ты в то утро не шалун, не дерзкий;
Был задумчив, молчалив и мил,
Сам утюжил галстук пионерский,
Аккуратно книжки уложил.

Худенькая, хрупкая фигурка,
Детских глаз сияющий агат,
Это имя озорное, Юрка,
Что ребята со двора кричат…

Пусть ты взрослый, пусть я постарела,
Разметала нас с тобой гроза.
Все же счастью не было б предела
Заглянуть в любимые глаза.

Тормошили б мы кота Мартына,
Разгадали б в «Огоньке» кроссворд,
Прежней дружбы матери и сына
Зазвучал бы связанный аккорд.

Я когда-нибудь закончу эти строфы
Радостно, близ милого лица?..
Или вихрь странной катастрофы
Все сметет до самого конца?…

Часто, часто, лежа в ночь бессонную,
Ледяную сдерживаю дрожь:
Я боюсь, чтоб веточку зеленую
Не подрезал ошалелый нож.

Я сама порою на Титанике
Реквиема слушаю волну,
Обреченные, покорные, без паники
Мы уходим медленно ко дну.

Все ж, покуда жизнь вся не измерена,
До последнего не завершилась дня,
Я ни в чем, родной мой, не уверена…