– Знаю, – спокойно ответила Варвара Евграфовна, с укором глядя в его расширенные глаза, – этакое несчастье не сегодня-завтра может свалиться на нас… Ты, Костя, совсем забыл о детях… Даже не отвечаешь на письма сына.
– Как? Разве Игнаше я не ответил?
– Он очень обижен… Пишет, что ты из-за своих дел никого не замечаешь… Я уж привыкла к этому, но дети?.. Они же нуждаются в ласке и заботе отца. Любаша, как стала учительницей, совсем отбилась от дому… Бывает на тайных собраниях, переписывает какие-то листки и даже во сне бредит социалистами. Долго ли до беды…
– Я ничего не замечал, Варенька, почему же ты не говорила?
– Начинала не раз, да ты все отмахивался… Тебе не до нас. Скоро совсем помешаешься на своих изобретениях.
– Подожди, подожди… Откуда же ты знаешь про Колю?
– Игнаша написал.
– Что же с ним? Жив? Здоров?
– На этот раз беда обошла стороной, он не был замешан… Но что будет завтра – не знаю. Он такой чувствительный, неуравновешенный, неумелый…
– Где же от него письмо?
– Вот, почитай, может, проймет тебя.
Циолковский пробежал письмо, недоуменно взглянул на жену:
– Почему же сразу не показала?
– Вижу, что работаешь – не хотела расстраивать… Ведь ты после каждого расстройства по неделе не можешь прийти в себя.
– Это верно, Варенька, верно. Однако, что же делать? Ведь Игнаша сейчас там один-одинешенек остался, а университет закрыли…
– Откроют, наверное, скоро… Да и Сергей Андреич завтра будет там… Надо ждать…
– Да, да, будем ждать вестей от Сергея Андреича. А Любаше надо запретить эти посещения и прочее…
– Попробуй запрети. Она уж больше матери понимать стала. Ох, боюсь я за нее, Костя. Норовистая, своенравная. И слушать ничего не хочет.
– Я поговорю с ней. Как придет – пошли ко мне. А об Игнате не волнуйся – я сегодня же напишу ему… Правда, я как-то оторвался от детей… Одолели дела, мысли… и конца им не видно… Иди, Варюша, я сейчас же сяду за письмо…
7
Стрешнев вернулся из Москвы угрюмый, с поседевшими висками. Ему не удалось добиться свидания с сыном. Прокурор, у которого Стрешнев добился аудиенции через знакомых, напомнил о «первомартовцах» и посоветовал вернуться домой. Стрешнев боялся, что его вот-вот вызовет директор гимназии и предложит подать в отставку. А у них только в прошлом году родилась дочка…
Циолковский тут же навестил старого друга и всячески пытался успокоить его:
– Может, еще обойдется, Сергей Андреич. Бывает, присяжные оправдывают… А если и осудят на год- два – не страшно… Коля молодой, сильный, он не пропадет. Если б Игнаша попал в такую беду – он бы не выжил… А Коля – молодец. Я за него спокоен.
– Мучительна неизвестность, неопределенность, Константин Эдуардович.
– Конечно, но страшное не грозит. Ведь студенты не покушались на царя, они лишь бастовали…
– Я понимаю, а все же ужасно! Ведь если каторга – всю жизнь исковеркают.
– Ничего, Сергей Андреич, может быть много исходов… подождем.
– Спасибо за сочувствие, дорогой друг. Спасибо! Да, я еще не сказал вам про Игнатия. Он очень переживает. При мне плакал. Очень чувствительный, нервный… Может быть, взять его домой?
– Я писал, звал – не едет… Очень самолюбив и не хочет быть в тягость… – Циолковский поднялся. – Прошу выразить мое искреннее сочувствие Елизавете Павловне и уверить ее, что все обойдется.
Месяца через два Стрешневы получили письмо из Челябинской пересыльной тюрьмы. Николай сообщал, что осужден на три года и теперь движется по этапу в Сибирь. Письмо было бодрое, полное надежд, и Стрешнев поспешил с ним к Циолковскому.
Константин Эдуардович был занят какими-то вычислениями и не услышал, как вошел друг.
Стрешнев, не желая мешать, сел в сторонке на стул. Циолковский исписывал цифрами маленькие листочки бумаги, перечеркивал их и переносил вычисления на другие. Наконец он положил карандаш, потянулся, раскинув руки и встал, чтоб походить.
– А, Сергей Андреевич! Здравствуйте, дорогой друг! Вы давно пришли?
– Нет, только вошел… не решился прервать… Вы так увлеченно работали.
– Да, вот все думаю над ракетой. Много читал, а сейчас прикидываю, подсчитываю… Кажется, я вам говорил о Федорове, предложившем реактивный способ полета? Он предлагал использовать для движения ракеты пар и газы. Но откуда они возьмутся? Его способ не годится. Решительно!.. Жюль Верн описал ракеты в лунном снаряде. Там, как топливо, используется взрывчатая смесь. Какая она, из чего состоит – неизвестно. Но, очевидно, при взрыве выделяются газы, и они-то двигают ракету. Газы от взрывчатых веществ предпочтительнее пара и прочих газов. Они емки и могут дать сильную газовую струю. Вы так считаете?
– Простите, Константин Эдуардович, я не совсем в курсе… Последнее время, вы знаете, я очень озабочен.
– Да, да, конечно, вы извините, что я опять со своими идеями… Так поглощен, что забываю все на свете. Как же с Николаем? Был ли суд? Известно ли вам что-нибудь?
– Участь его решена, Константин Эдуардович, – глубоко вздохнув, сказал Стрешнев, – сослан на три года в Сибирь.
– Вы были на суде?
– Что вы? Какой суд! Сослан по постановлению Особого совещания. Я получил письмо из Челябинска, с этапа. Надо как-то деликатно, чтоб не взволновать его, сообщить Игнатию.
– Да, да, я сам… А вы не захватили письмо Николая?
– Вот оно, пожалуйста.
Циолковский, взяв письмо, надел другие очки, быстро прочел.
– Очень сочувствую вам, Сергей Андреич. Очень. Благороднейший юноша. Жаль… Но все-таки три года – это еще милостиво. Он молодой, сильный. Только вы не убивайтесь и берегите Елизавету Павловну. А Игнаше я напишу. Представляю, как он переживает.
– Спасибо вам за сочувствие, Константин Эдуардович. Верите ли – мы целые ночи не спим.
Стрешнев поднялся и стал прощаться.
– Как, уже уходите?
– Да, пойду. У вас и так мало времени.
– Нет, нет, Сергей Андреич. Я уже кончил и хочу передохнуть. А может, останетесь на чай?
– Спасибо. Лиза там тоскует…
– Да, да, понимаю… Тогда я вас провожу. Вместе пройдемся по городу…
8
«Вода, как вы знаете, состоит из двух частей водорода и одной части кислорода… Эту воду я химически разлагаю с помощью сильной бинзеновской батареи. В смесительном ящике… смешиваются оба газа. В верхней части этого ящика помещается платиновая трубка, снабженная краном.
Вы уже, конечно, догадались, господа, что описываемый мною аппарат есть не что иное, как кислородно-водородная горелка, температура которой значительно выше температуры кузнечного горна».
Циолковский вскочил и возбужденно заходил по комнате:
«Великолепно! Замечательно! Такая смесь будет гореть и в безвоздушном пространстве! И она даст мощнейшую газовую струю. Ведь температура горения этой смеси – три тысячи градусов!..
Однако я, кажется, увлекся. Нельзя доверяться фантазии. Я должен основательно поразмыслить, поставить опыты. Жюлю Верну было весьма удобно применить в романе эту смесь, так как она
