– Он попал в поставленный капкан, но оказался так силен, что взлетел вместе с капканом.
– Так почему же не стреляли в него?
– Боялись побеспокоить вас… Однако коршун не смог улететь с капканом и упал на Дворцовой площади. Упал и был схвачен.
– Ах, да-да, вспомнил, мне докладывали, – усмехнулся Александр, – коршуна изловили, а крамольников поймать не могут… Ты понимаешь, граф, это меня гнетет. Я в своем дворце не могу чувствовать себя безопасно. Впрочем, сейчас я успокоился. Иди. Иди и объясни там, что стреляли по моему приказанию – испытывали оружие… Должно быть, перепугали и княгиню и детей. Ступай! А я пойду к ним – кто же их успокоит, кроме меня…
Лорис-Меликов приехал во дворец в десятом часу. Царь был в покоях княгини Юрьевской. Туда никто не имел доступа, и даже дежурный генерал беспомощно развел руками.
Лорису пришлось дожидаться в приемной довольно долго. Когда его впустили в кабинет, царь взглянул исподлобья и спросил весьма раздраженно:
– Почему так поздно, граф? Что случилось?
– Осмелился побеспокоить вас, ваше величество, ввиду чрезвычайных событий. Коршуна удалось схватить.
– Что? – нахмурясь, спросил царь. – Мне уже надоел с этим коршуном граф Адлерберг. Я думаю, есть птицы поважнее и поопаснее.
Лорис обескураженно отступил: «Откуда мог знать Адлерберг о поимке Желябова? Очевидно, помимо моей существует еще дворцовая полиция». И он решил вывернуться, схитрить.
– Осмелюсь доложить, ваше величество, что схвачен не один, а два коршуна. И, как я полагаю, самые важные из террористов.
– Что? Из террористов? – насторожился царь.
– Так точно, ваше величество. Сегодня пойманы Желябов и Тригони.
– Ах, вот каких коршунов вы сцапали. Ну, это меняет дело, граф. Я думал, что вы о том, который душил голубей… А это птицы другого полета…. Неужели схватили самого Желябова?
– Его, ваше величество. Был опознан и признался. Теперь, надеюсь, с крамолой будет покончено. Эту весть я и привез к вам в такой поздний час.
– Спасибо, граф. Спасибо! Вы и представить не можете, как обрадовали меня. Теперь, я думаю, нечего опасаться воскресенья. Велите известить всех, что завтра в обычное время в Михайловском манеже состоится большой развод. Пригласите послов и военных атташе. Буду присутствовать я, великие князья и все министры.
– Слушаюсь, ваше величество. Будет исполнено.
– Спокойной ночи, граф. Еще раз благодарю за службу. Завтра доложите мне о подробностях…
В субботу уже весь город знал об аресте Желябова. Царя поздравляли с большой победой. Он успокоился, и в воскресенье 1 марта встал бодрый, в отличном настроении и, позавтракав в обществе княгини Юрьевской, вышел из дворца во двор, чтоб ехать в Михайловский манеж. Утро было свежее, легкий морозец бодрил.
Карета, укрепленная на санных полозьях, запряженная парой вороных, стояла у подъезда. Дворцовый кучер Фрол в синем бешмете, подпоясанный красным кушаком, важно восседал на козлах. Увидев царя, он приподнялся и снял шапку. Сопровождаемый охраной, царь сошел с лестницы, что-то шепнул начальнику конвоя, кивнул кучеру и уселся в карету.
Кучер гикнул, и карета, окруженная конными казаками, вылетела из ворот и помчалась, вздымая снежный вихрь.
5
Кудрявый молодой человек с ясными карими глазами, что вместе с Желябовым закладывал мину под Каменным мостом, был известен в партии под двумя кличками: «Котик» и «Михаил». Желябов знал Котика как отважного и преданного революционера, не раз выполнявшего самые опасные поручения, и потому зачислил его в метальщики под № 1.
Мало кому было известно, что фамилия Котика Гриневицкий, а зовут его Игнатий Иоахимович.
Выходец из польских дворян, он родился около Гродно и окончил гимназию в Белостоке с золотой медалью. Все прочили ему блестящую карьеру. Гриневицкий поступил в Петербургский технологический институт и сразу же обнаружил недюжинные способности. Однако его свободолюбивая натура быстро увлеклась другой идеей: «Бороться за свободу и счастье народа»… Не окончив курса, Гриневицкий отдался революционной борьбе.
Добровольно записавшись в метальщики, Гриневицкий уже тогда знал, что при любом исходе дела его ждет неминуемая гибель. Однако он не дрогнул под взглядом Желябова и просил поставить на самое опасное место.
В субботу вечером, услышав подтверждение Перовской, что покушение состоится и что ему поручено бросать бомбу первым, Гриневицкий сохранил присутствие духа и твердо сказал, что выполнит свой долг…
Прямо из тайной квартиры на Тележной он пошел в католическую церковь, помолился и вернулся домой еще более спокойным.
Выпив чаю и заплатив хозяйке долг, он привел в порядок бумаги, написал прощальное письмо родителям и сел за завещание.
Собственно, завещать ему было нечего. Все его немудреное имущество принадлежало партии. Но в 25 лет он сознательно шел на смерть, и ему хотелось сказать тем, кто останется жить, зачем и ради чего он обрек себя на гибель.
Гриневицкий положил перед собой несколько листов бумаги и стал писать уверенно, без помарок, так как он хорошо знал, что нужно сказать:
«Милые други мои и товарищи! Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому кому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленных уголках ее, – это покажет недалекое будущее.
Он умрет, а вместе с ним умрем и мы – его враги. Это необходимо для дела свободы!..
Я боюсь… меня, обреченного, стоящего одной ногой в могиле, пугает мысль, что впереди много еще дорогих жертв унесет борьба. Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая Родина от своих сынов для своего освобождения?
Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю все, что должен был сделать и большего от меня никто, никто на свете требовать не может».
Он встал и, широко раскинув руки, вдохнул полной грудью.
«Как хочется жить, а я иду на смерть! Иду, но иду во имя жизни! Дело революционной партии – зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой народа, а не полным избиением лучших людей страны… Я иду на смерть с верой в нашу победу…»
Гриневицкий положил ручку, спрятал завещание в стол. Потом потушил свет, посмотрел на сонный город, окутанный тьмой, лег и быстро заснул…
6
Сигналисты и метальщики начали собираться на Тележной с восьми утра. Их принимал хозяин тайной квартиры – высокий брюнет с большими печальными и строгими глазами Николай Алексеевич Саблин. Посредине стола на подносе шипел самовар, в хлебнице лежали свежие, пахучие калачи, на тарелках – колбаса, ветчина, сыр.
– Друзья, пожалуйста, закусывайте и пейте чай, – приветливо предлагал хозяин.
Тимофей Михайлов – лохматый плечистый детина с добродушным русским лицом, расстегнув рубашку, шумно дул на блюдечко, от которого валил пар. Он пришел раньше всех и допивал уже третий стакан. Лицо его лоснилось от пота, и на нем нельзя было увидеть ни озабоченности, ни тревоги. Между тем этот человек был назначен вторым метальщиком и через час должен был пойти на верную смерть. В углу под иконами, склонившись у недопитого стакана чая, нервно мял папиросу и курил большими затяжками широколицый белобрысый парень, уставившись в одну точку.
