зеркале, инстинктивно пытались вырваться и сбежать.
Однако Сибилле стало легче. Бег-погоня по преисподней занял у них минуты три, не больше. Они пришли как раз вовремя, не позже, но и не раньше, сколько бы ни спешил Франсуа. За руки они больше не держались, Сибилла, прислонившись спиной к стене, ждала, когда у нее стихнет сердцебиение. Франсуа смотрел на нее и улыбался, галстук у него сбился набок, растрепавшиеся волосы лезли в глаза. Он сделал глубокий вдох и потом сквозь зубы с присвистом выдохнул, словно здешний воздух был не только вреден, но и враждебен ему. Живые блестящие глаза Франсуа с тайным вызовом уставились на Сибиллу, и на миг она растерялась: да полно, понимает ли он ее?..
– Тебе лучше? – спросил Франсуа.
Она кивнула, ища ответ на свой мысленный вопрос и не находя ответа.
Примерно с полгода назад, работая над переводом пьесы, они вдруг загорелись желанием поставить ее – поставить так, как она им увиделась, так и никак иначе. Но постановка требовала денег, и немалых, а их- то у них и не было, это означало, что деньги придется занимать, но затраты предстояли не только материальные, но и душевные – впервые они брали на себя такое ответственное дело. Судьбу их должен был решить один-единственный вечер: победят они или провалятся, войдут в когорту признанных талантов или прослывут амбициозными бездарностями, – разумеется, речь шла не о высшей справедливости, и они прекрасно понимали, что многое тут будет зависеть от случая. Понимали, что и провал не будет для них непоправимой катастрофой. Да, им простится и неуспех: в своем деле они давно не новички, их ценят как профессионалов, прежняя работа в театре говорит сама за себя и послужит им капиталом. В общем, они «доросли» до того, чтобы отважиться на завоевание Парижа. А их длительная верная любовь подтверждает их человеческую добротность. К 1990 году осталось не так много пар, успешно сдавших экзамен на совместную жизнь и подтвердивших свою устойчивость. Обычно стояли каждый за себя, а не за общие совместные интересы, но Сибилле с Франсуа как раз в этом смысле не стоило беспокоиться: успех только углубит то ласкающее ощущение, каким баловала их совместная жизнь, а неуспех сблизит еще теснее, позволив посостязаться в остроумии. В чувстве юмора и взаимном согласии не могли отказать им даже самые близкие друзья. Наконец-то Сибилла рассмеялась, открыла сумочку, вытащила пудреницу и, придирчиво оглядев себя в зеркальце, припудрила блик на щеке и подбородок, потом подкрасила верхнюю губу и резко, чуть ли не яростно, прижала к ней нижнюю. Сунула пудру и помаду обратно в сумку и, вновь взглянув в большое зеркало, невольно задумалась, какое отношение имеет будничная Сибилла из пудреницы – фотокарточка на удостоверении личности, которую она только что подретушировала, – к портрету женщины в полный рост, обрамленному тяжелой резной деревянной рамой, женщины со сложным и смутным выражением лица. Удивив Сибиллу, в зеркало скользнул и еще кто-то – мужчина, которого женщина прятала позади себя или который сам за нее прятался, мужчина с упавшей на лоб прядью, казавшейся черной в тусклом желтоватом свете, он пригнулся и положил подбородок женщине на плечо. Она уверилась, что это Франсуа, только почувствовав шеей его щеку.
Франсуа уже обнял Сибиллу, просунул свои руки под ее опущенные и сомкнул у нее на талии. Голову Франсуа поднял и тоже смотрел, как на незнакомцев, на пару, что отражало изголодавшееся зеркало. Светло-бежевый костюм Сибиллы и бежевая, но чуть темнее, блузка оттеняли ее загар, – загореть она успела за ту неделю, что они скромно провели в Турени. Золотистые волосы Сибиллы мягко светились в полутьме, тело в тумане зеркала теряло очертания, и из телесного облака, казалось, рождался мужчина с рыжиной в каштановой гриве волос и карих глазах, его руки с тонкими мальчишескими запястьями и большими мужскими кистями смыкались на измятой юбке женщины. «Парочка под хмельком, образца 1990 года», – мгновенно определила Сибилла с откровенной насмешкой, смешок у нее даже вырвался, и они тут же двинулись бы дальше, но тут тусклый, в духе дома свиданий, свет внезапно погас, оставив их в потемках и запечатлев на сетчатке двойной образ, странный и чем-то смущающий. Что за световые эффекты в духе театра Гиньоль? Сибилла даже растерялась. Зато не растерялся Франсуа. Он тут же повернул Сибиллу к себе и, тесно прижав и не отпуская, маленькими шажками двинулся с ней в глубину потемок за поворот все того же адского коридора, где – Сибилла вспомнила – стояло плетеное кресло-качалка, что неведомо как забрело сюда из туманной дали времен. «Да они же ставили Оскара Уайльда… „Как важно быть серьезным“, вот в чем дело!» – сообразила она, опускаясь в кресло, а ее любовник, прерывисто дыша, прижимался к ней все теснее, и она не противилась, она уже отвечала ему, она уже успокоилась.
Глава 2
Анри Бертомьё напоминал постаревшего героя-любовника, только из очень уж давних, неведомо до какой из войн, времен. Прилизанные волосы, двусмысленно подведенные глаза – намек на пороки, к которым он не был привержен, – маленький, слишком твердо очерченный рот, слишком ровные и слишком белые зубы – все говорило, что их хозяин не столько дорожит модой определенного времени, сколько пренебрегает современной, – но то была ложь: за современной модой Бертомьё следил очень внимательно.
Вот уже двадцать лет он называл себя директором театра «Опера», будучи его владельцем, и все эти двадцать лет, прячась за созданный им из себя самого призрак, повторял постановки заурядных, но обеспечивших себя успехом пьес или сдавал сцену труппам из провинции, словом, на целых два десятилетия превратил театр в обычное коммерческое предприятие. Но и коммерция себя не оправдала, и ему пришлось искать помощи, так появился второй директор, а вернее, содиректриса, соуправительница или совладелица – точно не знал никто. Но если говорить правду, то Бертомьё был вынужден продать половину своих прав на театр одной даме, достаточно богатой, чтобы ее купить. Новая совладелица не была парижанкой, но лет двадцать или тридцать назад играла в Париже, не оставив по себе ни малейшей памяти. Забыли ее настолько прочно, что и сейчас о ней было известно одно: она – вдова богатейшего из промышленников Дортмунда и вернулась в Париж после долгой и небезвыгодной ссылки. Не сохранив ни единого воспоминания о Муне Фогель, все знали ее имя, и именно с ней и предстояло сегодня встретиться Сибилле и Франсуа.
Муны еще не было в кабинете, а вернее, в гостиной, где их ждал и наконец дождался Бертомьё. Войдя в просторную комнату, освещенную дорогими бра, появившимися, очевидно, вместе с новой владелицей, Сибилла взглянула в висящее над камином зеркало, – на этот раз совершенно равнодушное, – вновь проверила, как выглядят они с Франсуа, и вновь удивилась безмятежности, почти бесстрастию отразившихся в нем двоих, еще секунду назад кипевших страстями; ее всегда изумлял тот глубинный покой, какой наступает за неистовством наслаждения, и еще то, что исчезает оно бесследно, не оставляя на лицах никаких примет.
Бертомьё усадил их, и – что было тому виной: обстоятельства или место? – но только директор театра показался им пародией на самого себя. Свою привычную роль Бертомьё расцветил новыми словечками и ужимками, которые в других условиях позабавили бы Сибиллу, но обращены они были исключительно к Франсуа, а тот из деликатности отводил глаза в сторону. Сибилле же было так странно и удивительно хорошо, так она была далека от финансовых проблем, которые вот-вот будут здесь обсуждаться: нет, она не создана для прозы. Зачем ей вникать во всякие деловые формальности? Хватит того, что она случайно набрела на пьесу в чешском журнале, страстно в нее влюбилась, заразила своей страстью Франсуа, потом разыскала автора и познакомилась с ним, потом узнала о его безвременной смерти и, работая вместе с Франсуа над переводом так серьезно, так вдумчиво, всеми силами стремилась передать суть пьесы как можно точнее. «Вот что главное!» – твердила она про себя в романтическом порыве, считая романтизмом и неожиданную остановку в коридоре, хотя остановка была всего лишь лирикой. Для Сибиллы главными были найденная пьеса и никому не ведомый молодой человек, умерший таким одиноким среди больных и врачей жалкой больницы. Талант этого молодого человека, его отчаяние и пронзительный юмор она и постарается воскресить на сцене, растрогав им заинтересованных и не слишком заинтересованных зрителей.
– Наша дорогая Муна приносит свои извинения, она задерживается на десять минут, – произнес Бертомьё, потирая руки то ли от радости по поводу отсутствия своей компаньонки, то ли в раздражении. – Разумеется, мы можем начать разговор и без Муны, – продолжал Бертомьё, и несколько презрительная небрежность его тона невольно выдала, что разделение власти – вопрос для него совсем небезразличный.
– Мы никуда не спешим, – тут же откликнулся Франсуа, – а начинать разговор без госпожи Фогель было бы, я думаю, не слишком любезно. Я не имел еще удовольствия познакомиться с ней, и тем больше оснований ее дождаться.
