отметил Франсуа и взглянул на часы: половина одиннадцатого, вполне подходящее время, чтобы позвонить женщине, которая дерзает браться за управление парижским театром. До полудня спят только светские дамы и прожигательницы жизни. С каждым годом люди встают все раньше, чтобы заниматься все более бессмысленной деятельностью. И все-таки Франсуа медлил. Что он скажет Муне Фогель? Как только обида из-за Сибиллы отхлынула, бессмысленность и телефонного звонка, и предстоящей встречи стали ему совершенно очевидны. Для начала он заглянул в бар и выпил с хозяином пару стаканчиков белого, – настроение сразу улучшилось.
Потом он отменил встречу со своим издателем и уже не мог не позвонить Муне. Звонок ей стал делом чести. Тем более что защищал он не свою работу: Франсуа ни слова не знал по-чешски и только помогал Сибилле шлифовать французский текст. Основную работу проделала Сибилла, а за другого просить не унизительно. Что касается его самого, то сам бы он никогда не взялся за такой перевод: пьеса ему безусловно нравилась, он восхищался ею не меньше Сибиллы, но жил он в сегодняшнем дне и прекрасно чувствовал, что этот день диктует. Ну не день, а последние несколько лет…
Разговор о политике с соседом в бистро затянулся до полудня, в полдень он и позвонил Муне Фогель. В ответ раздался смеющийся голос:
– Нет! Не может быть! Неужели это вы, Франсуа? То есть, простите, господин Россе?
– Называйте меня Франсуа.
– Хорошо, но только если вы будете называть меня Муной.
Ох уж эти любезности! Франсуа даже присвистнул от раздражения и с большой неохотой согласился.
– Хорошо, Муна. А что уж такого невозможного в моем телефонном звонке?
– Невозможное совпадение! Потому что именно в эту секунду я думала о вас. А вы знаете, что в Дортмунде меня звали цыганкой?
Франсуа тут же представил себе полк дельцов на фоне пламенеющей доменной печи – современная декорация для вагнеровского «Золота Рейна», – и все они, поблескивая очками, вспоминают о колдовстве Муны Фогель. Франсуа прикрыл глаза.
– Вы предсказывали будущее?
– Я предсказываю только то, чего мне бы хотелось, дорогой Франсуа. А почему вы говорите о моих предсказаниях в прошедшем времени?
– Зато я думаю только в будущем.
– А я думаю, что обмен любезностями сейчас не главное, – с внезапной суровостью отрезала Муна, словно звонила она и по очень серьезному делу. – Нам нужно поговорить о пьесе, наедине и как можно скорее.
– У вас действительно дар предвидения, – признал Франсуа. – Именно это я и хотел вам предложить.
Франсуа улыбнулся. Решив позвонить Муне Фогель, он про себя приготовился поучаствовать в странноватой комедии, которая не имела ничего общего с его собственной жизнью, потому что Муна, судя по их прежним встречам, всегда пребывала в состоянии некой романтической приподнятости – не изображала, не притворялась, не делала вид, как свойственно большинству женщин, – она жила в своем вымысле, и в этом было что-то нелепое и чудаковатое.
– Вы освободитесь к шести часам? – спросила Муна детским голоском, а вернее, ей очень хотелось, чтобы звучал он по-детски. – Я напою вас чаем с тостами и угощу дортмундским медом, лучше которого нет ничего на свете. Только не говорите, что вы не любите меда, господин Россе, то есть, простите, Франсуа. Этого я не вынесу. Я опасаюсь людей, которые не любят меда.
Она опять рассмеялась и повесила трубку. А Франсуа с минуту не вешал свою. Давным-давно он не слышал, чтобы в жизни люди говорили, как будто на сцене. Даже по телевизору такого не показывали…
Глава 5
У Муны Фогель и квартира была не без странностей: мебель в стиле Людовика XV, подлинная, основательная, с тяжелыми, теплого тона драпировками – и вдруг на самом видном месте фарфоровая собачка или довоенный целлулоидный пупс, шаль с бубенчиками и прочая безвкусная дребедень, намекающая на тайное присутствие в квартире совсем еще маленькой девочки. «Интересно, Муна поместила всю эту ерунду из издевательства или они в ее вкусе, под стать всем ее словечкам и манере разговаривать?» – думал Франсуа, разглядывая себя в «псише», которое служило своеобразной ширмой, загораживая дверь. Он видел высокого мужчину в пиджаке спортивного стиля, однотонной рубашке, фланелевых брюках и вязаном галстуке, если не сверхмодного, то вполне серьезного и положительного. Своей положительностью он был обязан Сибилле: когда ему исполнилось тридцать пять, она запретила ему носить в городе джинсы, футболки и бутсы. «Терпеть не могу состарившихся подростков», – повторяла она к месту и не к месту, и Франсуа, просто-напросто сравнив себя со старичками в джинсах, убедился в ее правоте. Вышла Муна, и довольство Франсуа собой удвоилось: бежевое с черной отделкой домашнее платье из шуршащего шелка никак не потерпело бы рядом с собой ковбоя. Франсуа удивился, как мала ростом хозяйка дома. Ему-то казалось, что она гораздо выше, и, только когда Муна села, он заметил, что она босиком.
– Я вас не шокирую? – спросила она, показывая свои босые ноги с кровавым голливудским педикюром, – но мне хорошо, только если я чувствую у себя под ногами землю… или, на худой случай, ковер… Ощущение моих подошв меня успокаивает.
Она говорила с улыбкой, полулежа на слишком просторном для ее фигурки канапе, как ни странно, не теряясь на нем. Франсуа вспомнил, что она была актрисой как раз в то время, когда главным для актера считалось умение «завоевать территорию» – или сцену; когда понятие «присутствовать» имело не только физический, но и психологический смысл. Франсуа никогда не был равнодушен к тем качествам, а вернее, умениям, которые вырабатывает актерское ремесло. От многих современная сцена отказалась, но его по- прежнему завораживали хорошо поставленный голос, умение владеть своим телом, обставить выход, уход, держать паузу, превратить молчание в крик… Но в Муне Фогель и эти умения выглядели чудачествами, настолько устаревшей казалась даже ее сияющая моложавость. Интересно, были ли у нее любовники? И любила ли она своего промышленника? Впервые Франсуа всерьез заинтересовала всеми забытая примадонна. Было время, когда, и не интересуясь актрисами, все невольно знали их подноготную, так велика была поднятая вокруг каждой шумиха. Но Франсуа, даже изредка ими интересуясь, никак не мог доискаться до их подлинного лица за двойным покровом – славы и репутации.
– Я была уверена, что когда-нибудь вы придете, – заговорила Муна, робко и боязливо, – и я просто в восторге, что случилось это так скоро, – прибавила она любезно. («В чем ей не откажешь, так это в вежливости», – отметил Франсуа, который, едва войдя в гостиную, уже спрашивал себя, что он тут делает.) – Но сначала скажите, что вы будете пить? Что обычно пьют в шесть часов вечера? Может, попробуете немецкий коктейль? Я знаю один, очень вкусный, правда, немного крепковатый, с водкой. Хотите? Курт! Курт! – позвала она своего мажордома, который незримо присутствовал, стоя в коридоре позади двух медных с золотом сфинксов, несколько великоватых даже для этой гостиной. – Курт, два «Бисмарка», пожалуйста! Курт приехал со мной из Дортмунда, – Муна понизила голос до шепота. – Представляете, какая это для меня поддержка? Расставаться с Парижем очень больно, но и возвращаться в него тоже, знаете ли, господин… ой… то есть Франсуа.
Она продолжала говорить все с той же словоохотливостью, ее чудаковатость могла бы раздражать Франсуа, но не раздражала, потому что были они только вдвоем. Человек зачастую совсем не похож на того, каким мы его себе представляем или каким он показался нам поначалу. Все люди, без исключения, крайне уязвимы и в каких-то своих черточках трогательны. И, конечно, уж куда более сложны, чем хотелось бы нашему пресыщенному ироничному взгляду. Поскольку Франсуа понятия не имел, какова Муна на самом деле, то в разговоре ему приходилось ограничиваться подслащенными общими местами. Но с другой стороны, знай он ее хоть сколько-нибудь: какую-нибудь историю из ее жизни, пусть заведомо неправдоподобную, но конкретную, или что-то о ее прошлом или настоящем, Муна лишилась бы в его глазах благодетельного света неопределенности и той насмешливой, но уважительной заинтересованности, какую он испытывал благодаря своему полному неведению… И все-таки Франсуа недоумевал: что он делает в этой парадной и нелепой гостиной, понимая заранее бессмысленность их встречи, сожалея об испорченном
