крайне шокированная, Эдма быстро взяла себя в руки. Выражение ее лица стало спокойным, отрешенным и скучающим; опасное выражение, но, увы, ни Ганс-Гельмут Кройце, призвав на помощь все свое воображение, ни Арман Боте-Лебреш, который наконец появился и мирно устроился в кресле на другом конце бара, не сумели ни заметить, ни тем более понять его.
– Нет, вы представляете? – вопрошал Кройце. – С какой стати «Лупа», которой я заплатил обедом у Захера в Вене в тот же вечер, третирует меня все тридцать лет после этого, словно я какой-то мужлан? Ну почему?
– Да потому, – ответила Эдма, отдаваясь сладкой, неодолимой истоме, весьма близкой к физическому наслаждению, которая охватила ее вместе с гневом, с уверенностью в приближении драмы, взрыва, катастрофы, – что вы и на самом деле мужлан!
И чтобы убедить его в том, в чем была убеждена сама, она в такт собственным словам постукивала его указательным пальцем по груди. Но о чудо! Кройце бровью не повел. Его мозг, перегруженный воспоминаниями о всеобщем восхищении и поклонении, об исступленных выкриках «браво!», отказывался воспринимать кощунственную фразу Эдмы, несмотря на всю ее ясность. Его память, его тщеславие, примитивная самоуверенность и даже его сердце – все его существо отрицало и отвергало то, что пытались ему сообщить его глаза и уши, а именно: «Вы и на самом деле мужлан!» А он завладел рукой этой очаровательной бесстыдницы, высокомерной и одновременно испуганной, ведь она решила, что он сейчас ее ударит или сбросит с табурета.
– Прелесть моя, – проговорил он, – вам не следует пользоваться арго. Эти слова, те самые слова – не для очаровательной, элегантной женщины!
И он снисходительно расцеловал ей кончики пальцев, к величайшему неудовольствию своей собеседницы.
– Тысяча извинений, маэстро! Но мне великолепно известен смысл слова «мужлан», – проговорила Эдма холодным, раздраженным собственным малодушным лицемерием тоном. – Клянусь! И хочу сказать вам еще раз: вы болтливы, грубы, вульгарны, скупы, вы представляете собой самый настоящий тип мужлана! И даже мужлана-жеребца! – уточнила она, но уже обращаясь в пустоту.
Ибо Кройце уже проследовал к выходу и при этом резко, механически смеялся, кашлял и исступленно размахивал рукой слева направо, точно уничтожая таким образом уму непостижимые выражения Эдмы, которые он не желал слышать.
Несколько раздосадованная спасительным для Ганса-Гельмута уходом, но обретя зато свободу действий, ненасытная Эдма, возбужденная, с, образно выражаясь, «взором горящим», рысью устремилась к супругу, чтобы сообщить о результатах своей деятельности. Однако вышеупомянутый супруг потряс Эдму тем, что так и сидел, погрузившись в клубное кресло и полузакрыв глаза, словно дремал или что-то вроде этого.
– Hello, old man![2] – выпалила она. – Сейчас вы услышите потрясающую историю!
Само собой, когда раздался этот голос, Арман открыл глаза, правда, ценой нечеловеческих усилий. Эдма уселась рядом с ним, но он едва слышал ее, будто она разговаривала с ним откуда-то издалека.
– Я обозвала маэстро Ганса-Гельмута Кройце, руководителя берлинского «Концертгебаума», жутким мужланом!
Нарочито спокойный голос, принадлежавший, быть может, самой любопытной женщине на свете, заставил бы затрепетать молодого человека, тридцать лет назад стоявшего перед алтарем церкви Сент- Оноре-д'Эйлау, если бы он существовал не только в глубинах памяти Армана Боте-Лебреша. Однако этот молодой человек исчез навсегда, бросив Армана на произвол судьбы.
Бывает так, что крупные суда на определенной скорости и в определенных водах обретают некую постоянную вибрацию, вроде легкой качки, вызывающей порой неудержимую сонливость у пассажиров. Разбуженный женой и выведенный из состояния покоя, Боте-Лебреш прежде всего надел на себя маску мудрого супруга-психолога и принялся наблюдать за женой с полузакрытыми глазами и блуждающей улыбкой на губах. Но для того чтобы хоть чуть-чуть отойти ото сна и раскрыть глаза, требовалось усилие не меньшее, чем для поднятия вертикальной железной двери. Арман Боте-Лебреш отчаянно пытался извлечь из измученного мозга какую-нибудь причину, какой-нибудь убедительный образ, который бы объяснил и оправдал в глазах Эдмы эту внезапную сонливость, ибо Эдма не принадлежала к женам, готовым извинить человека, уснувшего за столом, будь то даже собственный супруг. Как бы это ей пояснить?.. Ну, как если бы его укачивала няня… само собой разумеется, сильная, но тем не менее очень-очень ласковая… Как если бы эта няня для начала пропитала свой корсаж хлороформом… Вот именно, совершенно верно… Но почему хлороформом?.. С какой стати няне был бы нужен хлороформ?.. Нет… Скорее, как если бы ему минут пять назад нанесли удар деревянным молотом… Правда, в цену круиза на «Нарциссе», безусловно, не входит угощение пассажиров деревянным молотом… Разве что капитан… эта скотина… смочил… хлороформом… И Арман рухнул на плечо Эдмы, ощутив исходящий от нее легкий запах духов.
Слава богу, кто-то ответил его собственным голосом, почему-то нежным и далеким, однако, без сомнения, голосом, принадлежащим ему, Арману Боте-Лебрешу:
– Вы славно потрудились, моя дорогая!
Определенно, это случилось прежде, чем он повалился как подкошенный на плечо супруги, которая, вскрикнув от удивления и от страха одновременно, подскочила, уронив нос «сахарного короля» в блюдечко. Официанты бросились его поднимать, но раздававшееся из глубин клубного кресла ритмичное похрапывание объяснило Эдме, какой характер носит внезапное заболевание супруга.
«Хорошенькое начало рейса, – думала она, потягивая для восстановления сил второй бокал сухого аперитива. – Идиотский разговор с не знающим приличий психопатом, неэлегантный храп моего собственного мужа прямо за столом – похоже, нынешний круиз будет отличаться от предыдущих». Но Эдма тут же решительно спросила сама себя, не к лучшему ли это.
В этот вечер сильнее всех опоздал к обеду Андреа Файяр. Уснувши днем как убитый, он внезапно проснулся, пробужденный обычным кошмаром. Заснул он прямо в джинсах и теперь быстро разделся, принял душ, но, прежде чем одеться, встал перед висевшим в ванной зеркалом во весь рост и окинул себя, свое тело и свое лицо холодным взглядом барышника. Надо следить за объемом талии, принимать кальций, вставить зуб-резец, надо перейти на более мягкий шампунь, а то его светлые волосы секутся. И все это для того, чтобы какая-нибудь женщина купила ему «Роллс-Ройс» в знак благодарности за его исключительные качества любовника, за его нежность и за его пылкость. «И как можно скорее», – говорил себе Андреа, сидя на корабельной койке, ибо этот круиз, предпринятый в одиночку, способен был поглотить скромное наследство, которое воспитавшие его две тетки, библиотекарши из Невера, с огромным трудом скопили для него прежде, чем умереть в прошлом году с интервалом в два месяца. Да, он скоро займется зубом, волосами, всем, чем нужно, но внезапно Андреа чуть не расплакался при мысли, что теперь никто не напомнит ему о необходимости мыть уши, может быть, еще много лет, а может быть, и до самой смерти.
В то время, как на палубе первого класса обильный и роскошный обед подавался на маленькие столики, за каждым из которых сидело по корабельному офицеру во главе со вторым помощником капитана, на этаже класса люкс тридцать пассажиров усаживались в порядке, заранее определенном, – за двумя столами: капитана и Чарли; за последним, где было втрое веселее, как правило, устраивались старожилы «Нарцисса», однако в этом году присутствие Дориа по правую руку от Элледока заставило кое- кого заколебаться. Вернее, не кое-кого, а даже многих, за исключением Эдмы, которая обладала чувством верности «стае», встречающимся у сообществ шакалов или волков, зверей достаточно хищных, чтобы уничтожать своих слабых и одряхлевших собратьев. Этим они напоминают светские сообщества, члены которых хранят верность своему логову и ежегодно мигрируют одними и теми же маршрутами. Однако члены светских сообществ – похоже, вечно находящиеся на грани смертельной ссоры – оказываются неспособными или равнодушными к тому, чтобы и двадцать лет спустя остаться друзьями и сохранить истинное веселье и счастье, а также веру в род человеческий, зато приобретают лысину, усталость и разочарование.
Так или иначе, Эдма уселась рядом с Чарли в окружении кое-кого из ветеранов круизов, которых ее элегантность и повелительный голос подавляли и низводили до уровня крепостных. К примеру, именно Эдма всегда подавала им знак аплодировать после концертов, именно Эдма решала, достаточно ли свежи
