Мне почему-то было весело и хорошо рядом с этой горничной, претендующей на статус роковой женщины. Отвага, с которой она появилась на балу, назвавшись герцогиней, и то, как она отшивала местных власть имущих, говорили скорее о мужестве, чем о наглости. Должен сознаться, что испытывал смутное восхищение этой потаскушкой, которую делили два лакея, префект, мелкий дворянин и поэт- крестьянин. Видимо, это читалось в моем взгляде, потому что ее серые глаза под маской блеснули, когда она отвечала на мою непроизнесенную фразу.
– Вы мне тоже ужасно нравитесь, Ломон. Мне всегда нравились высокие, сильные и грубые мужчины, сентиментальные и неловкие нотариусы богачей. Они, как правило, не враги беднякам. Вы, похоже, не такой злой, как остальные, и не такой самодовольный. Может, вас красит недворянское происхождение.
– Может, и красит. Потому я и умру завтра, как подобает принцу, – ответил я, смеясь.
– А кто ваш противник? Толстяк Норбер? Этот хорошо целится. Он импотент. Обычно такие бывают жестокими. Они бессильны в одном, так наверстывают в другом. Ясное дело, эта свинья выберет пистолет.
– Импотент? – вырвалось у меня, и тут же мне стало стыдно от неуместного любопытства.
Я поднялся, внезапно отдав себе отчет, что вот так сидеть с ней и болтать означает принимать участие в лживой комедии, которая может обернуться трагедией для Флоры. Увидев, что я собираюсь уйти, она улыбнулась:
– Норбер умрет раньше вас.
Можно подумать, она пообещала мне шоколадное пирожное после воскресной мессы.
Я вернулся в бальный зал и заметил, что, вместо того чтобы испортить приглашенным настроение, недавний инцидент всех только развеселил. Д’Орти, несомненно, был хорошим хозяином дома: у него звучала прекрасная музыка, водились хмельные вина, изысканные кушанья и прелестные незнакомки и, наконец, была такая тема для разговоров, которая заслуживала просто салюта. Все только и говорили что о дуэли. Некоторые из мужчин одобряли Шуазе, некоторые Жильдаса, причем последних единодушно поддерживали дамы. Что до меня, то я не без удовольствия отметил, что обо мне уже скорбят. Все мои клиенты молча, с повлажневшими глазами, пожимали мне руку и смущенно бормотали о моих талантах нотариуса. Были, правда, и такие, кто цинично спрашивал, в каком состоянии их дела на бирже, и я не без радости констатировал: случись что со мной, неприятностей им не избежать. Маркиз Дуаллак совершенно открыто сожалел о луге, который я не успел для него приобрести. Я ему ответил, что дело пока не сдвинулось, но я дам ему ход послезавтра. Он пессимистически покачал головой, и мне пришлось объяснить, что он сильно ошибается, если думает, будто я тотчас вскочу на коня и помчусь покупать ему лужок. Я не собираюсь ради нескольких арпанов[11] земли проводить бессонную ночь перед дуэлью. По правде говоря, в этот день я потерял клиента.
Д’Орти, наоборот, повел себя достойно. Он очень сокрушался по поводу моих навыков фехтовальщика и стрелка, после чего отправился к Шуазе-младшему и вернулся подавленный. Этот молодой человек, прекрасный стрелок, выбрал пистолеты. По причине своей чудовищной глупости он, конечно, не станет сохранять жизнь человеку, который просто неспособен причинить ему зло. Незадолго до него приходил Жильдас и предложил взять на себя моего противника и драться с обоими братьями по очереди, если не придет отказ от обоих. Всем хотелось полюбоваться, как прольется моя невинная кровь, ведь ее, по причине отсутствия в ней голубизны, пролить будет не жалко. Д’Орти был очень огорчен, я тоже. Причем перспектива меня гораздо более огорчала, чем пугала. Сказать по правде, мысль, что я могу нелепо погибнуть от руки человека, с которым едва знаком, за обожаемую женщину, к которой ни разу не прикоснулся, казалась мне такой абсурдной, что я не чувствовал ничего, кроме смутного отвращения и отчаянной усталости. Общество же приняло это за героизм. Я ожидал, что мое безрассудство станут хвалить так же горячо, как все десять лет хвалили мое благоразумие и рассудительность. Артемиза даже упала без чувств в мои объятия, орошая театральными слезами манишку и оплакивая нашу несостоявшуюся любовь, которую сама загубила.
Несколько самых приветливых в Шаранте дам, сраженные нашим объятием и моей распущенностью, отвели меня в сторонку и принялись уверять в своих нежных чувствах и в том, что никогда меня не забудут. Видимо, начиная с послезавтра мне гарантировано почетное место в их сердцах. Так призрак покидает комнату и начинает бродить по лестницам и коридорам, и они тоже становятся призрачными. Я знал, что Флора и Жильдас меня ждут, но видеть их у меня уже не было сил. Я отправился в постель, вытянулся и решил заснуть, ни о чем не думая, провалиться в бессознательное состояние. Обычно это с легкостью получалось у моих подружек. Последнее, что я увидел, прежде чем туда провалиться, была вальсирующая Марта, которая сеяла раздоры среди своих воздыхателей.
Я пришел в себя, когда уже стоял в белой полурасстегнутой рубашке на другом конце поля, напротив Норбера де Шуазе, под дулом нацеленного на меня пистолета. Я всегда очень тяжело просыпался и, прежде чем приступить к работе или показаться кому-нибудь на глаза, по утрам всегда около часа разминал свое бескостное тело в пространстве между кабинетом и туалетной комнатой. Привычная ситуация повторилась в то свежее белесое утро, и я, несмотря на драматизм своего положения, дрожал и не понимал, зачем я здесь. Я был один, друзья меня покинули. Сознание внезапно прояснилось только в последнюю минуту. Я открыл глаза и увидел поле, бледно-голубое небо, траву под ветром, холмистую равнину. Это были моя земля, мое небо и моя рука. И в ней зажат какой-то незнакомый тяжелый и холодный предмет: заряженный пистолет, который своим весом и прикосновением внушал мне ужас. Нам с Норбером выпало биться первыми, и в отдалении я увидел Жильдаса, тоже в белой рубашке, уставившегося в землю. Мне показалось, что в дверном проеме мелькнуло опухшее от слез лицо Флоры. «Ведь эта собака сейчас меня застрелит!» – подумал я вдруг. И все мои мускулы напряглись, больше от гнева, чем от страха.
– Господа, вы готовы? – послышался чей-то незнакомый голос.
В нескольких шагах от нас стоял холеный, прекрасно одетый человек в жилете и цилиндре. Напрасно он там встал, потому что, целясь в Шуазе, я мог по ошибке снести голову любому из свидетелей. Я покосился на незнакомца, спешившего полюбоваться на мой труп, потом посмотрел в другую сторону и заметил за изгородью что-то красное, кусочек красной ткани в просвете между ветвями самшита справа от Норбера. Я решил, что какой-нибудь паренек с фермы пришел поглядеть, как эти скоты-хозяева будут убивать друг друга. Но мальчик поднял что-то, зажатое в правой руке, и первые дневные лучи хлынули вниз, словно солнце только и ждало этого момента, чтобы выйти из облаков и помочь пистолету найти свою жертву.
– Итак, господа, на счет «три» вы стреляете. Считаю…
И Норбер де Шуазе, широко расставив ноги и вытянув руку, начал в меня целиться. Его толстое тело, повинуясь порыву и страстному желанию меня убить, на миг стало грациозным. Чтобы не казаться смешным и не стоять с опущенными руками, я тоже поднял пистолет и начал целиться. «Два!» – раздался голос. И тут я обнаружил, что мой палец лежит не на курке, а на спусковой скобе. Я быстро переставил его куда положено и ощутил под ним податливый курок. От страха я отдернул палец, внезапно поняв, что никогда не смогу убить человека, даже если это будет необходимо. И тут я услышал слева какой-то странный звук: то ли свист, то ли мяуканье. Он шел со стороны красного лоскутка и был слышен только мне и Норберу. Мяукающий голос тихо прошептал: «Норбер… Норбер», и тон его показался мне знакомым, но взволновал меня меньше, чем моего противника. Норбер же, расслабив мускулы своего огромного тела и сразу позабыв обо мне, с птичьим проворством повернул голову в ту сторону, откуда доносился голос, и его грубое лицо озарилось восторженной, удивленной и счастливой улыбкой. Тут раздался счет «три!» – и я выстрелил, зажмурившись, наобум, просто так, чтобы что-то сделать перед смертью. Когда я открыл глаза, в висках стучало, сердце выпрыгивало из груди, так же как и содержимое желудка. Норбер де Шуази лежал распростертый на земле, и, подойдя на несколько шагов, я увидел, что моя пуля прошла ему точно между глаз, как и подобало в приличной дуэли. Красного лоскутка за кустом больше не было видно, зато что-то красное лежало на траве.
На меня глядели с удивлением, даже с восхищением, что только усилило тошноту и вынудило меня отойти в сторонку и оставить под деревом свой скромный завтрак. Марта сдержала обещание.
Семейство Шуазе принадлежало к старинной знати и отличалось, помимо диких нравов, чрезвычайным единством. Анри, старший из братьев, так весело толкнувший младшего на преступление, был сражен наповал, поняв, что послал его на смерть. Он упал на тело брата и, плача, начал так душераздирающе звать его, что у меня на глаза навернулись слезы. Я даже рванулся его утешать, но чей-то строгий голос указал на неуместность моего порыва. Жильдас был бледен и бросал на меня растерянные, удивленные и
