непосредственностью, которая меня вдохновила бы, если бы сразу не возникло тревожное предчувствие, что она меня никогда не полюбит: слишком уж твердо она была во мне уверена. Я не настолько глуп, чтобы не понимать, что нет любви без страха любви, а Флора меня ни капельки не боялась, и в этом она рассудила верно. А я боялся. Боялся полюбить ее, хотя уже любил. Не хочу вдаваться в подробности, как и почему я полюбил Флору де Маржелас сразу и до конца своих дней. В моих записках хватит с лихвой и простого перечисления фактов. Скажу только, что с самого начала мне было заказано ее любить, но я любил, более того, я гордился своей любовью, заранее принимая все, что она мне принесет, в том числе и мучения. Как бы там ни было, но ничто, исходящее от Флоры, не могло меня унизить. Это я увидел и понял с первого взгляда.
На бал явился весь Ангулем, большая компания аристократов из Коньяка, множество знати со всех уголков департамента, несколько литераторов из Парижа, что вызвало особое удивление и любопытство (будто бы Париж только и населен, что выродками и продажными девками), и две-три английские пары. Я буду точен, если скажу, что с самого начала бала произвел впечатление предателя. Такое чувство я испытываю очень редко, и мало что способно его вызвать. Артемиза д’Обек появилась вместе с супругом Оноре-Антельмом д’Обеком, который, как я уже сказал, был префектом Ангулема и ожидал назначения в Лион, а потом, как поговаривали, и в столицу, что было предметом вожделения всех мелких политиков французской провинции. Политические и материальные амбиции Оноре д’Обека были известны всем. Из молчаливого соглашения между Обеками, французской администрацией и городом Ангулемом следовало, что под конец своей карьеры краснолицый недотепа Оноре д’Обек станет могущественным миллионером, а его супруга будет командовать Парижем во всю силу своего зычного голоса. Она жила в предвкушении всех этих благ, и появление Флоры поставило ее господство под угрозу. Я был не единственный, кто понимал, что Флоре надо бы проявить лояльность и либо войти в число придворных дам Артемизы, либо быстро сообразить, что нельзя вести себя так вызывающе, и отказаться от затворничества в замке. Я ни минуты не сомневался в том, что в основе ее поведения лежало вполне понятное презрение души благородной к душе низкой, личности естественной к личности жеманной, женщины действительно очаровательной к женщине, которая мнит себя таковой. По правде говоря, от бала я ожидал самого худшего. Я этого боялся и по молодости лет на что-то надеялся, не понимая, что предлагаю свою руку, репутацию и честь женщине, которую преследует свора гончих. Унижая беднягу Оноре или дерзко отвечая на обидные реплики Артемизы, я много о себе воображал. Это я-то, кто никогда не мог ответить сразу, потому что достойный ответ приходил в голову дня через три после того, как надо было ответить. Я сам себе казался участником мелодрамы, что развернулась у порта Сен-Мартен… Когда коляска мадам Артемизы д’Обек подкатила к крыльцу замка мадам Найт, я решил, что сейчас оба мира столкнутся. Однако, как и все присутствующие, я увидел, что дамы встретились вполне дружелюбно и вежливо, сразу же создав видимость живейшей дружбы.
Словом, первый бал удался на славу, и Артемиза д’Обек заявила во всеуслышание, что леди Флора Найт, урожденная де Маржелас, – женщина приятная и славная компания Ангулема почтет за честь и обязанность скрасить ее вдовство. Несомненно, настанет день, когда найдется достойный кавалер, способный ее окончательно утешить. Они составят прекрасную пару, и это вовсе не испортит, а напротив, украсит маленький шарантский Версаль, которым стал наш добрый старый город. Покидая на рассвете бал, Артемиза д’Обек уже строила планы снова выдать Флору замуж, и на ее лице светилось выражение сдержанной радости, которое возникало всегда, когда ее посещала мысль сделать кому-нибудь добро (если же ее посещала мысль сделать кому-нибудь зло, радость не тихо светилась, а вспыхивала на ее лице). Наконец она раз десять расцеловала свою дорогую Флору, которая позволила себя расцеловать, и мне пришлось признать, что моя бабушка и обе тетушки, Элиза и Артемиза, были правы: я неотесанный провинциальный дурень.
Пикники, обеды, вечеринки и прогулки по окрестным лесам продолжались, как и раньше, с той только разницей, что к ним присоединялась Флора, в которую я безнадежно и пылко влюбился. Так пролетели, словно во сне, годы 1832 и 1833, которые иначе должны были бы тянуться бесконечно и показаться десятилетиями. Кроме собственной любви, я ни в чем не был уверен. Ведь никогда нельзя быть уверенным в том, что женщина к тебе неравнодушна. Ты уже потерял всякую надежду, и вдруг всего один взгляд говорит «да». Утром встаешь в отчаянии, а она пожмет твою руку – и спать ложишься, полный надежд. Я находился в состоянии непрерывных взлетов и падений, вечно оставлявших меня на полпути к печали или ликованию, причем от Флоры или от моих сердечных порывов уже ничего не зависело, а зависело только от доводов разума. Я в то время был смелым малым. Хотелось ли мне узнать то, что я уже знал? Должен ли я ей признаться? Я молчал и ждал, когда Флора сама об этом заговорит. Прошло пятнадцать дней, и она не могла не заметить моих чувств, но не подала и намека, что заметила. Когда любишь женщину, а она не отвечает тебе взаимностью, выходов из положения не так уж много. Один из них – удобное мрачное молчание, на которое Флора, насколько я понимал, неспособна. Альтернативы мне не были известны. Я думал, что Флора ради сохранения нашей спокойной и удобной для нее дружбы предпочтет забыть обо всем, что разрывало мне сердце. И однажды ненастным вечером я назначил ей свидание наедине, на которое она тут же согласилась, даже не спросив меня о цели и не проявив ни малейшего любопытства. На следующий день вечером, перед обедом, я с трепетом ехал в Маржелас. Всю ночь меня била дрожь от ожидания раны, которую она мне вот-вот нанесет, а глупый подросток, сидевший во мне, несколько раз будил меня, захлебываясь идиотской радостью: «А что, если она упадет в твои объятия?.. Вдруг все это всего лишь недоразумение?.. Вдруг она сама ждет, чтобы ты признался в любви? Вдруг ее сердце тоже разбито?» Я зажег лампу, пришел в себя и хотел было придушить дурня подушкой, но себя самого ведь не убьешь и не убьешь свое детство, какую бы боль порой оно ни причиняло.
Флора ждала меня возле оранжереи, с которой обращалась со свойственной ей почти аморальной небрежностью. Она любила только то, что движется: людей, собак, лошадей, ветер. На ней было платье из серовато-бежевой ткани, названия которой я не помню. Когда она шла, платье шуршало и поблескивало, ловя солнечные лучи в каждую складку, и от этого казалось, что она одета сразу и в розовое, и в серое.
– Хотите войти или предпочитаете присесть здесь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, уселась на одну из украшавших террасу плетеных соломенных скамеек.
Она, видимо, думала, что я сяду с ней рядом, но я сел напротив, в удобное кресло, и поднял на нее глаза. Я надеялся, что смотрю на нее с серьезным выражением, но на самом деле, наверное, взгляд мой был потерянным.
– Я хотел сказать вам… – начал я.
И замолчал так надолго, что она оторвала взгляд от рук, которые то сжимала, то разжимала.
– Флора… – наконец умоляюще выдавил я.
– Мне так хотелось бы… – начала она.
И когда наши глаза наконец встретились, мы поняли, что оба дошли до одной и той же степени отчаяния. Она поднялась (а может, я вскочил первым, теперь уже не помню) и обняла меня раньше, чем я обнял ее, хоть я и был на голову выше. Она начала меня укачивать, а я, уронив голову ей на плечо, затрясся от беззвучных рыданий, потому что по-настоящему не плакал с тех пор, как умер мой отец, то есть целых пятнадцать лет. Мы что-то смущенно забормотали и, прежде чем усесться рядышком на скамейке, попросили друг у друга прощения. Фразой Флоры «Мне так хотелось бы…» и моим ответом «Ничего, ничего…» все было сказано. Судьба распорядилась, чтобы я всю жизнь любил ее, а она не принадлежала мне никогда.
Спустя несколько недель, изрядно выпив, я попросил ее уделить мне пару часов ночи, как просят милостыню. Как и подобает гордой женщине, но гордой скорее своими чувствами, чем добродетелью, она ответила, что наверняка не вызвала бы во мне отвращения за эти два часа, ибо придает большое значение вещам, к которым все прочие относятся легко. И ни за что в жизни не решится впасть в вульгарность, полюбить слегка или из жалости. Когда же некоторое время спустя мы оба немного остыли, я упрекнул ее за проявленное к моей страсти молчаливое равнодушие. Но когда я коснулся «удобного молчания», она взорвалась.
– Вы, должно быть, решили, – сухо бросила она, – что когда я молчу, то думаю обязательно о вас, а не о себе. Есть такие мужчины, которые что ни скажут – преувеличат втрое. Может, и вы к ним принадлежите, и когда молчите, то воображаете, что у вас больше шансов избыть свое чувство. Уверяю вас, это не так уж и
