это что-то будто увеличилось. Я поняла, что это рождающийся теленок, к горлу подкатила тошнота, и я бросилась вон. Дидье последовал за мной, якобы чтобы помочь, но он и сам весь дрожал. Мы жалобно взглянули друг на друга, потом рассмеялись. Решительно, переходу от гостиной мадам Дебу к этому стойлу не хватало постепенности. Корова издала новый истошный вопль, и Дидье протянул мне сигарету.
– Какой ужас, – сказал он. – Не хочет ли мой бедный брат таким способом примирить меня с мыслью об отцовстве… Лично я подожду здесь.
Немного позже мы пошли полюбоваться на теленка, Луи отмыл залитые кровью руки, фермер предложил нам по стаканчику, и мы сели в машину. Луи смеялся.
– Не слишком убедительный опыт, – сказал он.
– Для меня даже очень, – заявил Дидье. – Никогда не имел удовольствия видеть такое. Я все думаю, как ты с этим справляешься.
Луи пожал плечами.
– В общем-то, этой бедной корове я был не нужен. Я был бы полезен, если бы дела пошли плохо. Иногда потом приходится зашивать.
– Ох, замолчи! – сказал Дидье. – Пощади нас.
Из чистого садизма Луи пустился в пространные подробности, одна другой хуже, так что нам пришлось заткнуть уши. Остановились мы у пруда в лесу. Братья стали пускать камешки рикошетом.
– Жозе говорила тебе, какой номер выкинул Юлиус А. Крам? – спросил Дидье.
– Нет, – сказала я, – я даже не вспомнила об этом.
Луи, наклонившись с камешком в руке, повернул голову и посмотрел на меня.
– Что за номер?
– Юлиус решил финансировать журнал, где работает Жозе, – объявил Дидье. – Эта молодая женщина, которая только что видела, как телилась корова, будет вершить судьбы современной живописи и скульптуры.
– Вот оно что, – протянул Луи.
Он взмахнул рукой, и камешек проскакал пять или шесть раз по гладкой поверхности пруда и исчез.
– Неплохо, – сказал он, довольный собой. – Это большая ответственность, да?
Он смотрел на меня, и внезапно мои столь заманчивые новые обязанности показались мне пустыми и даже опасными. Почему я решила, что имею право судить произведения других? Я сошла с ума. Взгляд Луи заставил меня понять, что я сошла с ума.
– Дидье все представляет не так, – сказала я. – На самом деле я не буду критиковать в полном смысле слова. Я буду только писать о том, что меня восхищает, что мне нравится.
– Но ты ведь не обезумела от этого, – вздохнул Луи. – Ты отдаешь себе отчет, что и за слова, и за молчание, впрочем, платить тебе будет тоже Юлиус А. Крам?
– Дюкро, – поправила я.
– Через Дюкро, – возразил Луи. – Ты не можешь на это согласиться.
Я посмотрела на него, на Дидье, который опустил глаза – видимо, был не рад, что затронул эту тему, – и занервничала. Как тогда, в баре «Пон-Руаяль», я видела в Луи врага, судью, пуританина, я не видела в нем больше моего дорогого возлюбленного.
– Но я делаю это уже три месяца, – сказала я. – У меня, может быть, нет опыта, но этим я зарабатываю на жизнь, а кроме того, работа меня увлекает. Мне нет дела до того, кто платит, Дюкро или Юлиус.
– А мне есть, – сказал Луи.
Он поднял новый камешек. Лицо его стало жестким. На миг у меня возникла глупая мыслишка, что он кинет этот камень мне в лицо.
– Все думают, что я любовница Юлиуса, – начала я. – Во всяком случае, все думают, что он меня содержит.
– Это тоже должно измениться, – перебил Луи, – и очень скоро.
Что он хочет изменить, в конце концов? Париж – город не святой, а в этой среде вообще живут только уловками и видимостью. Но я принадлежала Луи, ему одному, и он это знал. Он хочет, чтобы я не восхищалась никем, кроме него? Чтобы я отказалась от одиночных прогулок по музеям, выставкам, улицам города? Он что, не может понять, что какие-то голубые тона на полотне, какие-то формы умиляют меня больше, чем новорожденный теленок? Как под его взглядом я чувствовала в себе больше жизни, правды, так и под взглядом художника воспринимала природу ярче и глубже. Что же, я дегенератка, синий чулок, дама с претензиями? Ну и пусть, в конце концов, мне не восемнадцать лет, и я не ищу Пигмалиона, будь он даже ветеринаром. Я пережевывала эти мрачные мысли, глядя на дорогу и не видя ее, когда Луи накрыл мою руку своей.
– Не нервничай, – сказал он, – всему свое время.
И он улыбнулся мне, а я ему, и в эту минуту я поклялась навсегда остаться с ним и посвятить себя исключительно заботам о крупном рогатом скоте. Перемена моего настроения, видимо, была ощутимой, потому что Дидье, до сих пор не раскрывавший рта, вдруг вздохнул рядом со мной и засвистел «Жизнь в розовом свете». Вечером, ночью, решила я, если у нас будет время, если наши тела с их стремлением к наслаждению и страхом разъединения оставят нам его, мы все это обсудим. Но я уже знала, лицемерно и сладострастно, что мы оба не дадим ничему вторгнуться между нами и что единственными словами, которые мы скажем друг другу, будут слова любви.
– Я не могу лететь в Лондон, – сказала я. – Я не могу завтра уехать.
– Послушайте, – сказал Юлиус, – распродажа в Сотби в пятницу, субботу и понедельник, и поскольку Дюкро считает, что ехать нужно именно вам…
Мы сидели на террасе у «Александра», и к нам только что присоединилась Ирен Дебу.
– Вы не любите Лондон? – спросила она. – Но это прекрасный город, а распродажи у Сотби безумно интересны. Возьмите с собой Дидье, если боитесь там заскучать.
Я упиралась. Завтра должен был приехать Луи, и вряд ли он обрадуется, узнав, что надо лететь в Лондон. Вот уже пять дней мы каждый вечер говорили по телефону о нашей квартире на улице Бургонь, о пластинках, которые будем слушать в темной комнате, где разобьем наконец лагерь на целых два дня. Ему не нужны ни самолеты, ни гостиницы, ни картины, ему нужна только я.
– Не понимаю вас, – сказала Ирен Дебу.
– Вот именно, – ответила я быстро.
Она покраснела от злости. В последнее время я гораздо реже виделась с ней и ей подобными. Мы допоздна засиживались в редакции, все еще в радостном возбуждении, а потом я возвращалась домой. Мы ужинали вдвоем с псом, и сразу же после телефонного звонка Луи я засыпала мертвым сном. Юлиус часто приезжал обедать в маленький ресторанчик недалеко от редакции. Казалось, он был увлечен нашими планами не меньше нас, он даже возил с собой в машине, как примерный ученик, альбомы и книги по искусству, которые ему рекомендовал Дюкро. Он настоял, чтобы я пользовалась одной из малолитражек его конторы, так что нам с собакой стало легче добираться.
Но в тот день меня приперли к стене. Надо было твердо отказаться от лондонских планов и объяснить причины. Присутствие мадам Дебу не только не стесняло меня – наоборот, облегчало дело. Она превратит мою любовь в анекдот, низведет ее до уровня случайной связи, разве что немного досадной, поскольку из- за нее я пренебрегаю профессиональным долгом – но не более того. Навесив на меня ярлык «легкомыслие», она облегчит мне исповедь.
– Дидье Дале тем более не может ехать, – сказала я. – Мы ждем его брата Луи, который приезжает в Париж на два дня.
Юлиус бровью не повел, зато Ирен Дебу вздрогнула, посмотрела мне прямо в лицо, потом строго уставилась на Юлиуса.
– Луи Дале? – спросила она. – Что все это значит, Юлиус? Вы в курсе дела?
Воцарилось молчание, которое Юлиус, казалось, не спешил нарушить. Он разглядывал свои руки.
– Юлиус совсем не в курсе, – с усилием выговорила я. – Я недавно познакомилась с Луи Дале. Он подарил мне собаку, вы же знаете. Короче, он приезжает на уик-энд в Париж, и я не могу ехать в Лондон.
Ирен Дебу издала скрипучий смех.
– Это бессмыслица, – сказала она, – бессмыслица.
