неожиданным было то, что она его с увлечением слушала.
Стрелки часов бежали удивительно быстро: уже пробило полночь, а он только заканчивал историю воспитания Пенпена; Пенпен был крошечным, потерявшимся крольчонком, которого он неделями выкармливал из соски, выхаживал, пока тот не вырос, – Пенпен был первой победой тринадцатилетнего Герэ над враждебным окружением, безразличными родителями, насмешливыми и злыми одноклассниками… У Пенпена была мягкая бежевая шкурка диснеевских кроликов… Герэ с горящими глазами рассказывал о чудесном и невероятном спасении Пенпена и вздрогнул от неожиданности, когда, увлекшись, смахнул со стола столовый прибор, который она даже не убрала – вот до чего заслушалась! Наклонившись поднять прибор, Герэ задел указательным пальцем за острие ножа: укол этот точно обжег его, пробудил, вернул к действительности, то есть ко лжи. Он выпрямился с удивленной усмешкой на устах…
– Вот чудно, – сказал он, аккуратно кладя вилку и нож на стол, – и чего только в человеке не намешано? Подумать только, я, не задумываясь, расправился с ювелиром: «Раз, раз, раз», – энергично имитировал он удары, – а в тринадцать лет сюсюкался с крольчонком… Смешно, да?
– Да, – согласилась она, казалось, не за-мечая перемены тона и циничной раскованности после трогательного излияния. – Да, смешно.
Она сидела, опустив глаза, а он смотрел на нее – немного стыдясь, что пустился в воспоминания о Пенпене, но довольный тем, что вовремя приплел ювелира, – и не знал, чем бы еще привлечь ее внимание: никогда она не слушала его так долго и с таким интересом. Он ждал, чтобы теперь она задала тон беседе. Видимо, почувствовав это, Мария на секунду приподняла веки, взглянула на него приветливо и с улыбкой и снова опустила глаза. Она взяла сигарету из его пачки и впервые с женской податливостью подождала, пока он поднесет ей зажигалку, вместо того чтобы нервозно нашаривать спички.
– А насчет места главного бухгалтера? – спросила она вдруг.
Герэ вздрогнул и съежился на стуле. Но она не отставала:
– Что ты сказал у себя на заводе? Ну, директору этому? Как ты объяснил отказ?
– Я сказал, что не чувствую в себе достаточно способностей, – признался Герэ и залился краской. Это был поступок, которого он стыдился больше всего в своей жизни – больше того, что с ним грубо обошелся торговец мотоциклами или что его избили провинциальные уголовники; он готов был сквозь землю провалиться, оттого что сам объявил себя неспособным исполнять свою работу. Но об этом он не мог рассказать Марии, поскольку она как раз эту работу и считала зазорной, и он не стал развивать эту тему.
– Понятно… – сказала она («Ничего ей не понятно», – подумал Герэ). – Понятно… Надо полагать, им это не понравилось!.. Ты так боялся, что я пойду и все расскажу? Ты что, правда думал, что я разболтаю об убийстве? Ты боялся, что тебя повесят или что голову отрубят?
– Ну, видишь ли… – промямлил он малодушно, по-дурацки разводя руками и пожимая плечами. – Ты поставь себя на мое место. Я не думаю, чтоб ты так поступила, но ты была в таком гневе!
Она снова метнула на него беглый взгляд, затушила и смяла едва начатую сигарету, глубоко и словно бы удрученно вздохнула. Возможно, она испытывает угрызения совести, оттого что нагнала на него столько страху… мелькнуло в голове у Герэ, но тотчас мысль эта показалась ему до такой степени нелепой, что он рассмеялся.
– Чему ты смеешься? – спросила она, но ответ ее, как видно, не интересовал.
Она встала, подошла к окну и резко распахнула ставни. За окном было темно – темно и прохладно, – и Марии, казалось, стало легче дышать, хотя нельзя сказать, что кухня была сильно задымлена… «Ей, наверное, скучно, – подумал он. – Мои рассказы о детстве и кроликах в сравнении с тем, что пережила она, – это как чай после джина…»
– Если б ты не нашел этих драгоценностей, – продолжала она, глядя в темноту, – ты бы стал главным бухгалтером? Женился бы на Николь, да?
– Ты шутишь… – начал было он.
Она его перебила, хотя и беззлобно:
– Ты бы жил здесь или в Карвене, имел бы детей, машину, дом… И, в сущности, не был бы несчастен…
– К чему? К чему ты это говоришь?
Она снова показалась ему далекой, чужой, жестокой. Да как ей только в голову могло прийти, что он стал бы жить с Николь в Карвене и был бы счастлив! Это теперь, когда он познал приключения и подлинные чувства! Когда пожил полноценной жизнью с ней! Да хоть бы и без нее, как она могла подумать, что подобное жалкое существование – Николь, Самсон, пенсия – могло сделать счастливым такого человека, как он? Она же его знала! Она видела, как он требователен в выборе друзей. Как не общается с кем попало: его надо приручить, удивить, ему надо понравиться, короче, сделать все, что сделала она, и только тогда он будет чувствовать, что живет и счастлив! И он с неподдельным возмущением воскликнул: «Да нет же! Ты прекрасно знаешь! С этим покончено!» – не зная в точности, с чем именно. Мария, видимо, тоже не знала этого в точности (или же они говорили о разных вещах), когда повторила вслед за ним, только без возмущения, а скорее с грустью: «Да, с этим покончено…» – и захлопнула ставни, а затем окно. «Разговору конец», – огорченно заключил Герэ, слыша за спиной щелчок шпингалета.
– Надоел я тебе со своими рассказами! – сказал он, не оборачиваясь. – Кролики – не слишком увлекательная тема?
Он полагал, что она не ответит и уже заранее с этим смирился, когда она подошла и облокотилась о спинку его стула. Затем он с изумлением ощутил, как она провела рукой по его голове и плечу, чуть задержавшись на затылке, – это было похоже на ласку, немыслимую со стороны Марии, нечаянную для Герэ. Он почувствовал, как сердце у него захолонуло, а потом застучало громко-громко, и услышал, как знакомый, печальный, чуть утомленный голос произнес:
– Нет, ты мне не надоел… В иные дни ты даже меня смешил… – добавила она нежно.
Герэ был так потрясен, что даже не сразу последовал за ней. И пока он шел по коридору, а затем по темной, попахивающей затхлым лестнице в комнату Марии, в ушах его звучала чудесная музыка.
Марсельцы имеют привычку читать газеты ежедневно, но тем не менее у Жильбера Ромё, уголовника по специальности, дорога до Карвена заняла сорок восемь часов. Он приехал в приподнятом состоянии духа, весьма довольный сложившимися обстоятельствами, исполненный к тому же тайной радости. Он ненавидел Герэ, еще не будучи с ним знакомым, он даже ревновал одно время – то были последние аккорды его неразделенной страсти к Марии, страсти, заметим, двадцатитрехлетней давности. Он прямо-таки ликовал: и оттого, что его доля увеличивается, и оттого, что Мария влюбилась в жалкого бухгалтеришку. Он знал Марию лучше, возможно, чем она сама себя, и сразу догадался, что не только материальная заинтересованность связывала ее с этим юнцом.
Жильбер был слегка разочарован тем, что Марии уже все известно, но более всего – ее спокойной реакцией. А ведь прежде она не терпела, когда ее надувают. Проглотив аперитив, он взял сидящую напротив него Марию за руку и уже открыл было рот, чтобы поведать ей о своих планах, как она вдруг испуганно отдернула руку, чем вконец его озадачила. Он нисколько не собирался за ней ухаживать, а тут подумал, что Герэ, если не храбр, то, по крайней мере, обладает темпераментом, коль смог возродить чувственность и сопровождающее ее целомудрие в такой усталой от любви женщине, как Мария.
– Ты видела то же, что и я? – спросил он громко.
Мария сразу оборвала его:
– Видела, Жильбер, видела. Ты поэтому приехал?
Жильбер невольно покраснел. Почему-то у него возникло ощущение собственной бестактности. Однако он цинично усмехнулся и замотал головой:
– Нет, красавица, меня интересуют деньги. Полагаю, ты не собираешься с ним делиться? Нас было трое, стало двое, это во всех отношениях приятнее…
Он теперь уже властно взял руку Марии и поцеловал ее. В банде Жильбер всегда считался франтом, в двухцветных ботинках щеголял дольше всех.
– Да, я видела, – продолжала Мария все с тем же спокойствием. – А насчет дележа я что-то не поняла. На что ты намекаешь?
– Но послушай, – Жильбер воспылал праведным гневом, – ты же не собираешься давать тысячу кусков парню, который их вовсе не заслужил?
