находите меня до такой степени соблазнительной?.. (При этом она показывала свои руки, свое морщинистое лицо, бесформенную фигуру, седые волосы.) Вы не думаете, что вам следовало бы поискать девушек вашего возраста, посвежей моего немного?.. Ты что, близорукий, что ли?
– Ты мне нравишься такая, как есть, – сказал он с ударением на слове «ты», обхватив ее за плечи крепко, по-мужски, что, как он знал, действует на женщин, по крайней мере в кино.
Мария, однако, не шутила, она оттолкнула его и направилась в дом.
– Но, в конце-то концов… – бормотал он, следуя за ней. – В конце-то концов, я твой любовник или нет? Я все-таки имею право…
– Ни на что ты не имеешь права, – отрезала она. – Я тебе уже говорила: меня это больше не интересует. Я люблю спать одна в постели, чтоб свободно было, чтоб можно было лечь хоть поперек. Мужики для меня больше не существуют – ни те, которые храпят рядом, ни те, которые силятся доказать тебе, что они мужчины. Ты же себя к этому принуждаешь.
– Я?.. – Герэ только рот раскрыл. – Да вовсе нет. Зачем ты так говоришь?
– Мужчинам, им непременно нужно свое мужское начало как-нибудь выказывать, – сказала она, – на работе ли, с бабами, на скачках, в футболе – все равно где, лишь бы выказывать. Но тебе для этого бабы не нужны…
– Где ж мне его еще проявлять? – спросил он недовольно, но в то же время и заинтригованно: как- никак она говорила о нем, о его характере. Впервые в жизни кто-то интересовался им самим как таковым, а не в качестве бухгалтера или будущего мужа. Она обращала больше внимания на его сущность, нежели на поступки, и Герэ это завораживало.
– Ты уже доказал свое мужское начало иным способом – в преступлении. Остальное всегда будет для тебя второстепенным. Настоящие «мастера» – я знавала иных в Марселе – мало занимаются женщинами, уж во всяком случае после всего остального.
– Никакой я не «мастер», – отвечал он раздраженно, – я просто мужчина двадцати семи лет, которому охота переспать с женщиной: с тобой.
– Ну, так мне неохота.
Стоя к нему спиной, она зажигала плиту, в голосе ее не чувствовалось ни малейшей бравады. Она и в самом деле не хотела его, и оттого так понравившееся ему утром собственное отражение в зеркале показалось теперь смешным и фальшивым.
– Значит, между нами все кончено?
И, к своему удивлению, он почувствовал, что голос у него дрожит, точно у какого-нибудь жалкого телевизионного героя-любовника.
– Не кончено, – сказала она тем же усталым тоном, – а просто не начиналось. Иногда – хорошо, если хочешь, но только не сегодня. Может, через год я сама буду тебя об этом умолять, – добавила она, видя его расстроенное лицо.
Он даже не улыбнулся, и оттого она вдруг взвилась.
– Иди к своей подружке Николь и оставь меня сегодня в покое! Я не только хочу спать одна, я хочу поужинать одна и, вообще, хочу хоть раз побыть одной в этой халупе, понял?
Он понял. Понял, что никогда не надо ничего просить, надо брать или уходить. Ну, что ж, он уйдет, она еще увидит…
– Отлично, я пойду к Николь, – сказал он с деланным оживлением. – Она вечерами не копается в саду, и она, между прочим, находит, что я недурен собой, вообрази. И секретарша патрона, кстати, тоже. Так что, не хочешь, тем хуже или тем лучше.
Он поднял воротник и умчался на мотоцикле под насмешливый хохот, которым Мария ответила на его последнюю фразу.
Чуть позже, ночью, он лежал в разобранной постели Николь, а сама она в соседней туалетной комнате напевала модную песенку с дурацкими словами, окончательно повергшую Герэ в уныние. Она возвратилась в спальню в пошлом «конфетно-розовом», подумалось ему, пеньюаре, вытянулась на постели и посмотрела на него с улыбкой.
– Сколько времени прошло, – сказала она. – Я думала, ты меня забыл. Мы две недели не виделись, ты это знаешь?
Он серьезно кивнул, продолжая ее разглядывать. Она была свеженькой, розовой, у нее было красивое, гибкое, мягкое тело, тело современной девушки, она любила заниматься любовью, она только что кричала как резаная, и он не мог понять, почему час, проведенный с ней, показался ему таким бесцветным. Она взяла на тумбочке зеркало, поставила его перед ними, прикинула, хорошо ли они смотрятся вместе, и проговорила, мечтательно прижимаясь к нему головой:
– Мы чертовски милы, ты не находишь?
– Да, – закивал он, – да, да, очень милы. Прелестная парочка, – добавил он с насмешкой, словно бы впервые видя кретоновые шторы в цветочек, большую фотографию Роберта Редфорда на ложном камине, туалетный столик красного дерева, или «под красное», и мягкое махровое кресло перед ним. «Изысканная комната, – думал Герэ, – на удивление изысканная для работницы с ее зарплатой. К тому же чистотой сверкает. Обстановка для Николь – лучше не придумаешь, если б еще убрать глупую куклу в длинном платье, наискось сидящую в кресле». И вдруг ему представилась темная холодная комната Марии, грязноватые серые стены, скособоченный столик, куда он сваливал одежду, или потрепанное плетеное садовое кресло, слишком старое для того, чтобы выставлять его летом на улицу, и совершенно неуместное в комнате, где царила вечная зима. Не комната, а скорее сарай для инструментов: здесь были свалены в углу грабли, секаторы, пакетики с семенами… Некрасивая, убогая, необжитая комната, которая ночами раскрывалась, кружилась и делалась в глазах Герэ то крошечной, то огромной. Комната, становившаяся для него единственным пристанищем и одновременно гибельным омутом, когда гробовое молчание или хриплый шепот Марии наполняли ее сладострастием и эротикой. Как видно, воспоминания эти отразились на его лице, потому что Николь обернулась к нему и нахмурилась.
– Что случилось? Тебе здесь не нравится? Разонравилось?
– Ну почему, – отвечал он вяло, – нравится… нравится, иначе я б здесь не сидел… Кстати, мне пора идти, – добавил он, не замечая противоречия в своих словах, и решительно опустил ноги на пол.
Ему захотелось бежать. Ему вдруг сделались невыносимы и эта молодая женщина, и ее веселенькая спальня, дурацкая кукла и нелепые любовные признания. Вот уже два часа она досаждала ему, заигрывая с ним, как девочка. Ей все-таки двадцать два, а не шестнадцать, а в эту минуту она выглядела еще старше. Она сидела на кровати, лицо ее, впервые на его памяти, ожесточилось, но он заметил это с таким отвлеченным рассеянным любопытством, что ему самому сделалось неловко.
– Куда ты идешь? – спросила она. – Тебе скучно, да? Или, может, у тебя еще свидание?
– У меня?.. – Герэ попытался презрительно усмехнуться. – У меня? Ты полагаешь, у меня остается время на девушек?
– Нет. – Николь мгновенно вспыхнула. – Нет, я полагаю, что на девушек у тебя времени не остается.
Он посмотрел на нее с удивлением: гнев был ей очень к лицу… Ее халат раскрылся, обнажив маленькую грудь и бледно-розовую кожу… Как мог он предпочитать Марию этой красивой молодой девушке? Мария права: наверное, он и в самом деле извращенец. На секунду он устыдился, но и стыд тоже был слабый, отстраненный… Он чуть ли не принуждал себя стыдиться.
– Что ты хочешь сказать? – спросил он, воюя со шнурками ботинок, десятки раз рвавшимися и завязанными узлами, так что в дырки не пролезали. (Надо все-таки купить шнурки… Иметь двух женщин и покупать шнурки самому! Правда, если одна из них и позаботится о его шнурках, это будет Николь. Тут нечего и сомневаться, потому что другая…)
Герэ встал: сейчас он сядет на мотоцикл, остановится, не доезжая дома, чтоб его не слышно было, на цыпочках поднимется к Марии, и, когда он на нее ляжет, пусть попробует от него отделаться. Даже если она не захочет… Что там Николь говорит?
– Я хочу сказать, что тебя, похоже, интересуют не девушки. Похоже, тебе чем старше, тем лучше.
– О чем ты?
Он, разумеется, уже понял. Ему подобало бы возмутиться, начать отрицать, волноваться, но вместо этого он торопился одеться и сбежать до того, как она задаст вопрос напрямую и наговорит что-нибудь
