удовольствие – сейчас как раз время, чтобы написать нечто стоящее». Закроем кавычки.
В моей жизни было огромное количество таких кавычек, а если подумать, есть несколько восклицательных знаков (страсть), несколько вопросительных (нервная депрессия), несколько многоточий (беззаботность), и вот сейчас я приближаюсь к последней точке, которая должна быть торжественно поставлена в конце моей рукописи (мой издатель ждет ее с ласковым нетерпением), я пристаю к берегу, обмотанная, спеленутая (в моем-то возрасте) бинтами по системе Вельпо – надо же было такому случиться! Неужто это все на самом деле? Под прикрытием такого идеального алиби, как несчастный случай, не впасть бы только в состояние беззаботности (многоточие), счастливой прострации, которая состоит в том, чтобы сидеть и смотреть в окно на деревья Люксембургского сада, чувствуя при этом что-то похожее на твердость духа, несвойственную мне, но непреодолимую. Она выражается в систематических отказах от любых банкетов, премьер, от приглашений в разные места, где я фигурирую как Саган, «та самая Саган», как говорят в Италии. Глупо, но эти вынужденные отказы вызывают у меня нервный смех, и в воображении возникает тот самый образ, который продолжает храниться в памяти людей. Не то чтобы я от него отказывалась, ведь я почти восемнадцать лет пряталась за «Феррари», виски, сплетни, браки, разводы, короче, за все то, что обычно называют жизнью богемы. Да и как не узнать себя под этой прелестной маской, несколько примитивной, конечно, но соответствующей тому, что я действительно люблю: скорость, море, полночь, все сверкающее и все погруженное во мрак, все то, что теряешь, а потом позволяешь себе найти. Я никогда не откажусь от мысли, что только борьба крайностей в нас самих, борьба противоречий, пристрастий, неприятий и прочих ужасов может дать крошечное представление, о, я знаю, что говорю, именно крошечное, о том, что есть жизнь. Во всяком случае, моя.
Добавлю еще, и тут я опускаю вуаль целомудрия (жаль, что сейчас не носят вуали – это так женственно), добавлю, что в иных случаях я готова умереть за определенные моральные или эстетические принципы, но мне совсем не хочется кричать на всех углах о том, что я уважаю. Достаточно кому угодно выразить несогласие с моими взглядами, и уже ясно, как пойдут дела. Впрочем, это общеизвестно: стоит мне поставить подпись под каким-нибудь воззванием, как оно тут же теряет значительность. Меня часто в этом упрекали, хотя сами же просили ее поставить, и я всегда соглашалась по вполне серьезным причинам. А меня часто не принимали всерьез, и это понятно. И все-таки надо понять, что в 1954 году (час моей славы) мне было трудно выбрать любую из двух предложенных ролей: скандального писателя или молоденькой буржуазной девицы. Я не была ни тем, ни другим. Уж скорее скандальная молодая девушка или буржуазный писатель. Я не собиралась делать выбор только потому, что этого хотелось другим, и я не видела себя ни в одной из этих позиций, одинаково ложных. Единственное, что я решила, и горячо поздравляю себя с этим, – делать то, что мне хочется – творить праздник. Это был, между прочим, прекрасный праздник, с перерывами то на книги, то на пьесы. И вот конец моей истории. После всего разве я могу что-то еще? Что всегда увлекало меня – это сжечь свою жизнь, пропить ее, забыться. Мне так нравилась вся эта ничтожная, ничего не стоящая игра в наше убогое, гнусное и жестокое время, которое, по счастливой случайности, с чем я его и поздравляю, помогло мне все-таки этого избежать? Ах, боже мой!
А вы, дорогие читатели, как живете вы? Любит ли вас мать? А ваш отец? Он – пример для подражания или это кошмар для вас? А кого любили вы, пока жизнь не загнала вас в тупик? Кто-нибудь уже говорил вам, какого цвета у вас глаза, волосы? Страшно ли вам по ночам? И рано ли вы встаете? Если вы мужчина, пребываете ли в мрачном расположении духа из-за дурно воспитанных женщин, которые не понимают – да еще и хвастаются этим, что уж и вовсе никуда не годится, – что всякая женщина должна укрыть мужчину своим крылом, согреть его, когда она это может, и беречь его? Знаете ли вы о том, что все люди на свете – ваш начальник и ваша консьержка, и тот ужасный человек на улице, и, наверное, даже бедняга Мао, ответственный за весь народ, знаете ли вы, что каждый из них страшно одинок и боится своей жизни почти так же, как смерти, как, впрочем, и вы? Эти общие места не были бы так ужасны, если бы о них не забывали, говоря о так называемых человеческих отношениях. Все хотят выиграть или, по крайней мере, выжить.
Маленькие французы, хорошо кормленные и плохо воспитанные, посмотрите на то, что происходит вокруг, а познавшие любовь, посмотрите на нее глазами своего партнера. Конформизм и снобизм спят в глубине каждой постели с тем же надменным спокойствием, как и в гостиных. Никто, абсолютно никто не ведет себя в постели «хорошо» – так проще, чем любить и быть любимым – два условия, которые так редко соблюдаются. А иногда бывает, что и вовсе никто никого не любит… ужасно! Как будто этот диалог, напряженный, бессвязный, а иногда физически жестокий, который мы ведем, вернее, пытаемся вести, превращается в железный занавес между двумя людьми. Я сама, которая упорно и слепо всегда пыталась понять другого и которая всегда хорошо относилась к жизни, порой будто чувствовала предел, за которым ничего нельзя понять, а мои собеседники не могли понять меня. И хотелось отряхнуть прах со своих сандалий и удалиться в Индию. (Боюсь только, что дороги, которые годятся для хиппи, не слишком пригодны для «Мазерати».) Однако ведь есть друзья, которые говорят со мной и которым я отвечаю, и мы понимаем друг друга. Но в конечном итоге мне все равно кажется, что мы похожи на солдат, закованных в железо и сталь, которые на диковинных кораблях, придуманных Феллини в его «Сатириконе», приближаются к берегу, где должен умереть Тиберий. Вот только, как сказал мне Феллини, корабли эти были воображаемыми. Они бы не смогли держаться на воде, и любому из воинов пришлось бы плохо, он неминуемо упал бы в воду, если бы Феллини не следил за этим. Но бог не Феллини, и однажды мы все окажемся в воде, так толком ничего и не поняв. Но так хочется хоть немного надеяться, что протянется чья-то рука, в перчатке, а не из железа, и мы уцепимся за нее своей рукой.
Дочитав детектив, который кончился, кстати, хуже, чем мог бы, а именно: преступники убиты, невинные жертвы ранены, а сыщики окончательно поглупели, – Элеонора развлекалась, оглядывая гранатовые стены комнаты, стол в стиле Луи Филиппа, три безделушки на высокой полке, все, что теперь ее окружало. Себастьян убежал – событие необычное. Впрочем, она его прекрасно понимала. Для нее всякая активность, обладание, любая связь означали компромисс: завоевывать ли, терять ли или, в случае Себастьяна, быть игрушкой. Дело кончилось тем, что, бродя по пустой квартире равнодушно и бесцельно, она нашла зеркало и стала рассматривать свое лицо. По всей видимости, сквозь косметику, черноту бровей и яркость губ ей надо было найти и ощутить, пусть даже таким неестественным образом, ту единственную правду, которую она чувствовала в себе и которая была ее сутью. Она больше ничего не хотела. И ничего больше не боялась. «А жизнь, если уж говорить о жизни, – по словам Вийера де Лисль-Адама, – ее проживут за нас те, кто нам служит». Что-то жалкое было в том, как она подправила темные брови, глаза же казались слишком много повидавшими, чтобы оживить рисунок рта, губ, которые знали много других губ, прическа была достаточно экстравагантна, впрочем, уложенные волосы много раз знавали беспорядок от чьих-то нетерпеливых мужских рук, которые всегда останавливались под самым затылком, не выше и не ниже, как раз там, где, как вам говорили, расположен центр всех ваших органов чувств, который может столько рассказать о вас.
У Элеоноры не было сил разбирать чемодан, да и желания тоже. Париж казался ей блеклым, как старый абажур, но эта квартирка, почти невыносимо грустная, не давила на нее, а скорее соответствовала настроению, причину которого она не могла объяснить: «Хорошо, хорошо, вот и лето прошло, ах, как летом хорошо». Накрашенная и чужая самой себе, брату, тому, что было прежде, чувствуя, что не способна ни на что, разве что прочесть еще один детектив – хотя его ведь надо было купить, а она чувствовала, что не в состоянии выйти за порог, она легла на старый диван, тщательно прибранная, очень красивая, и стала ждать. Она ждала, чтобы сначала успокоилось ее сердце, потому что оно, глупое и неразумное, которое в жизни ни из-за кого не колотилось – она часто даже упрекала себя за это, – стало биться, как чересчур раскачанный маятник, слишком равномерно и сильно и так громко, что, как говорится, зашумело в висках. Ни на что не было сил. Ни пойти поговорить с консьержкой, которую находила вполне симпатичной. Ни объяснить Себастьяну ничтожность его поступков, потому что, в конце концов, она сама подталкивала его. Ни поехать повидаться с Хуго, потому что у стокгольмской тюрьмы слишком толстые стены. Ни снова встретиться с Марио (прекрасное лето), который наверняка уже все забыл, как и она сама. Эта непреодолимая грусть и неизбежное одиночество, всегда составлявшие основу ее жизни, это одиночество, от которого она сумела избавиться только на десять лет, между восемнадцатью и двадцатью восемью годами, теперь уже совершенно неискоренимое, показалось ей огромным, гнусным и торжествующим в жалкой квартирке гранатового цвета, где даже ее брат, ее Кастор, ее Поллукс, покинул ее. Она подумала о
