политический журнал, что-то его там возмутило. Люк вдруг повернулся ко мне и очень быстро сказал:
– Пообедаем завтра вместе?
Я начала ему говорить: «Хорошо, я спрошу у Бертрана», – но он меня перебил: «Я вам позвоню», – и повернулся к Бертрану, в этот момент нас догнавшему:
– Что за журнал тебе понадобился?
– Я его не нашел. У нас сейчас лекция, Доминика. Надо торопиться.
Он взял меня под руку. Я была в его власти. Они с Люком смотрели друг на друга с недоверием. Я растерялась. Франсуаза уехала, и все стало тревожным и неприятным. Я без всякого удовольствия вспоминаю это первое проявление внимания ко мне Люка, потому что, как уже говорила, нацепила на себя превосходные шоры. Я отчаянно хотела возвращения Франсуазы, которая была для нас оплотом. Я понимала, что наш квартет держится на фальшивой основе, и это огорчало меня; как все, кому ничего не стоит солгать, я была чувствительна к окружающей обстановке и вполне искренна, играя в ней свою роль.
– Я вас отвезу, – бросил Люк.
У него была открытая быстрая машина, он хорошо ее водил. По дороге никто из нас не проронил ни слова, только «до скорого», когда расставались.
– В общем, я рад, что она уехала, – сказал Бертран. – Невозможно постоянно видеть одних и тех же людей.
Эта фраза исключала Франсуазу из наших планов, но я ничего не сказала Бертрану. Я становилась осторожной.
– И потом, – продолжал Бертран, – все-таки они немного староваты, правда?
Я не ответила, и мы отправились на лекцию Брема об эпикурейской морали. Я слушала ее некоторое время не шевелясь. Люк хотел пообедать со мной вдвоем. Это было похоже на счастье. Я водила пальцами по скамье, чувствовала на лице невольную улыбку. Пришлось отвернуться, чтобы ее не увидел Бертран. Это длилось минуту, не больше. Потом я сказала себе: «Тебе польстило его приглашение, это вполне естественно». Сжигать за собой мосты, отрезать себе все пути, не поддаваться – у меня всегда была хорошая ответная реакция молодости.
На следующий день я решила, что мой обед с Люком должен быть занятным и без последствий. Я представляла себе, как он появится и с пламенным видом сделает мне признание. Он приехал, немного опоздав, был рассеян, я же испытывала единственное желание – чтобы он обнаружил хоть какое-нибудь волнение от нашего тет-а-тет. Но никакого волнения не было, он говорил о разных вещах так спокойно и с такой непринужденностью, что в конце концов и я переняла его тон. Вероятно, это был единственный человек, с которым мне было уютно и совершенно не скучно. Потом он предложил мне пообедать и повез меня в «Сонни». Там он встретил друзей, они присоединились к нам, и я мысленно обозвала себя тщеславной дурочкой – с чего я, собственно, взяла, что ему хочется остаться со мной наедине?
К тому же, глядя на женщин за нашим столиком, я отметила, что во мне нет ни элегантности, ни блеска. Короче говоря, от роковой молодой девушки, какой я казалась себе весь день, к полуночи осталась жалкая, упавшая духом личность, стесняющаяся своего платья и взывающая про себя к Бертрану, которому она кажется красавицей.
Приятели Люка говорили о содовой воде, о ее благотворном действии на следующий день после попойки. Все эти существа употребляли содовую воду, а по утрам тщательно занимались собой, будто собственное тело – это прелестная игрушка, оно служит предметом удовольствия и неустанных забот. Может быть, мне нужно забросить книги, разговоры, прогулки пешком и броситься в море дорогих развлечений, в суету сует и другие затягивающие занятия того же рода? Иметь средства и стать красивой вещью? Эти люди, нравятся ли они Люку?
Он, улыбаясь, повернулся ко мне и пригласил танцевать. Он обнял меня, осторожно прижал к себе, моя голова оказалась возле его подбородка. Мы стали танцевать. Я чувствовала его тело.
– Вам скучно с этими людьми, правда? – сказал он. – Женщины слишком много щебечут.
– Я ни разу не была в настоящем ночном кабачке. И сейчас просто потрясена.
Он засмеялся.
– А вы забавны, Доминика. И очень мне нравитесь. Давайте еще поговорим, пойдемте.
И мы ушли. Люк повел меня в бар на улице Марбеф, там мы начали размеренно пить. Мне нравилось виски, а кроме того, я знала, что для меня это единственный способ хоть немного разговориться. Очень скоро Люк стал казаться мне приятным, обольстительным и совсем не страшным. Я даже испытывала к нему какую-то расслабленную нежность.
Разумеется, мы заговорили о любви. Он сказал, что это прекрасная вещь, не такая уж необходимая, как утверждают, но для полного счастья нужно быть любимым и горячо любить самому. Я только кивала в ответ. Он сказал, что очень счастлив, потому что любит Франсуазу, а она любит его. Я поздравила его, уверяя, что меня это ничуть не удивляет, потому что оба они – он и Франсуаза – люди очень, очень хорошие. Меня захлестнуло умиление.
– Поэтому, – сказал Люк, – если бы у нас с вами получился роман, я был бы по-настоящему рад.
Я глупо засмеялась. У меня уже не осталось способности реагировать.
– А Франсуаза? – спросила я.
– Франсуаза... Я, может быть, скажу ей об этом. Знаете, вы ей очень нравитесь.
– Вот именно, – сказала я. – И потом, не знаю, наверное, такие вещи не рассказывают...
Я негодовала. Непрерывные переходы из одного состояния в другое в конце концов вымотали меня. Мне казалось одновременно и абсолютно естественным, и абсолютно неприличным, что Люк предлагает мне лечь с ним в постель.
– Во всяком случае, что-то есть, – сказал Люк серьезно. – Я хочу сказать: между нами. Видит Бог, я вообще не люблю молоденьких девочек. Но мы с вами похожи. Я думаю, это было бы не так уж глупо и не банально. А это редко случается. Так что подумайте.
– Ну что ж, – сказала я. – Подумаю.
Должно быть, у меня был жалкий вид. Люк наклонился ко мне и поцеловал в щеку.
– Бедная вы моя девочка, – сказал он. – Ну как вас не пожалеть. Если бы вы имели хоть какое-нибудь понятие об элементарной морали. Но у вас его не больше, чем у меня. И вы благородны. И любите Франсуазу. И меньше скучаете со мной, чем с Бертраном. Да! Ну и дела!
Он засмеялся. Я была задета. Я и потом всегда чувствовала себя более или менее уязвленной, когда Люк начинал, по его выражению, подводить итоги. В тот раз он это заметил.
– Все это пустяки, – сказал он. – В таких вещах все это действительно не важно. Вы мне очень нравитесь. Ты мне очень нравишься. Нам будет весело вместе. Весело – и только.
– Я вас ненавижу, – сказала я замогильным голосом.
Мы оба засмеялись. Это согласие, достигнутое в течение трех минут, показалось мне подозрительным.
– А сейчас я тебя отвезу, – сказал Люк. – Уже поздно. Или, если хочешь, поедем на набережную Берси, посмотрим восход солнца.
Мы доехали до набережной Берси. Люк остановил машину. Небо над Сеной, застывшей среди подъемных кранов, как грустный ребенок среди игрушек, было совсем белым. Совсем белым и серым одновременно: оно поднималось навстречу дню над безжизненными домами, мостами, над этим скопищем железа, медленно, упорно, в своем ежеутреннем усилии. Люк молча курил, стоя около меня, лицо его было неподвижно. Я протянула ему руку, он взял ее в свою, и мы тихо возвратились к моему пансиону. Около дверей он выпустил мою руку, я вышла из машины, и мы улыбнулись друг другу. Я рухнула на постель, подумала, что надо бы раздеться, постирать чулки, повесить платье на вешалку, и тут же заснула.
Глава 4
Я проснулась с тягостным ощущением необходимости прийти к какому-то решению. Люк предлагал мне игру, соблазнительную, но тем не менее способную разрушить мое чувство к Бертрану и еще какое-то неясное ощущение во мне, неясное, но все-таки достаточно острое и противостоящее, как бы там ни было, кратковременности. По крайней мере той непринужденной кратковременности, которую предлагал мне Люк. И потом, если любая страсть, даже связь, и представлялась мне преходящей, принять это как изначальную необходимость я не могла. Подобно всем людям, живущим среди каких-то полукомедий, я
