Полина Поплавская
Музыкант и модель
Я прилетела в Англию с труппой молодого петербургского хореографа. Лондонский фестиваль современного балета должен был продлиться около двух недель, и меня ждала трудоемкая, но интересная переводческая работа. В труппе царила замечательная атмосфера: сознание достигнутых высот и ощущение того, что вот-вот эти высоты будут признаны всеми. Прилив положительной энергии, казалось, был мне гарантирован.
Однако с первых же дней мое пребывание в стране дождей и туманов омрачилось: на осеннюю погоду отреагировала моя старая травма. Сначала я старалась не замечать этого, но, сколько ни противилась, меня все же настигли воспоминания о том дне, когда по приговору врачей моя успешная балетная карьера из настоящего стала прошлым. Привычными движениями втирая в колено мазь, я мысленно обращалась к нему, мол, что же ты снова меня подводишь! А наутро мне дали телефон врача, пользовавшегося тогда особой популярностью в балетных кругах Лондона.
Всю дорогу моросило, и казалось, что я ехала в клинику целую вечность. В нарядной приемной меня встретила привлекательная взволнованная девушка, взглянув на которую, я решила, что приехала напрасно. Выяснилось, однако, что просто придется подождать – доктора вызвали на срочную операцию. Для меня, выросшей в России, в этом ничего странного не было, жаль только, что главные мероприятия фестивального дня мне уже не светило увидеть. Я погрузилась в белую кожу дивана, взяла предложенную чашку кофе и стала смотреть в окно, за которым простирался парк, мокрый и взъерошенный. Я подумала о том, что в такую погоду хорошо начать писать новый роман. На этой мысли меня и застиг сочный, резкий голос из приемной. Голос был женский, с акцентом, и стоило ему зазвучать, как все происходящее моментально лишилось сонной пелены. Обернувшись на уверенный цокот каблуков, я увидела его обладательницу. Она ступала с вышколенной грацией, несколько более тяжело, чем это делают балетные танцовщицы, и казалась выше и крупнее, чем на самом деле. Не нужно было даже прислушиваться к акценту, чтобы понять: эта женщина – испанка. Она была немолода, что еще больше подчеркивал смуглый цвет кожи, но огонь в ее глазах был важнее морщин, он очаровывал. Иссиня-черные кудри, небрежно заколотые сзади, так и норовили разлететься; наряд, пожалуй, отличался излишней яркостью, но шел ей. Она держала за руку девочку лет четырех, бойкую и белокурую.
– О, сердце Христово! – воскликнула испанка. – Эта страна сведет меня в могилу! Я ничего не понимаю, какая операция, если мы договорились заранее? Стоило нам тащиться! Я же говорила тебе, Эльза, все врачи одинаковы! Нет, мы уходим! А? Да уж давайте ваш кофе, черт бы вас побрал! – и она гневно бросила алый лакированный плащ и такую же сумку в кресло. – Эльза, что ты там делаешь? – Маленькая Эльза, отойдя в сторону, увлеченно стучала ножками об пол, производя вполне стройный ритм. – Неплохо! – одобрила ее испанка и, повернувшись ко мне и по-мужски протянув руку, представилась:
– Соледад Эставес!
Но не успела я в ответ произнести свое имя, как она энергично заговорила снова:
– У вас случайно не плоскостопие? Прошлый раз приезжала – у ребенка все было о'кей, а в этот раз – плоскостопие! Кому могла прийти в голову такая чушь? Я была уверена, что доктор Р. все выяснит, но у него операция! Да-да, Букашечка моя, – она снова повернулась к ребенку, – мы абсолютно, совершенно здоровы, и мы будем танцевать!
«Эставес… Эставес…» – вертелось у меня в голове.
– Я слышала вашу фамилию… Кажется, вы связаны с театром фламенко…
– Ну да. А вы англичанка?
– Я русская.
– Надо же! Это интересно. Мне приходилось работать с русскими танцовщицами. А сейчас у меня мастер-класс в Лондоне. О Боже! Англичанки – вот они! – Соледад сильно втянула щеки и изобразила настолько отсутствующий взгляд, что маленькая Эльза залилась смехом. – Русские лучше, определенно лучше. Может быть, прогуляемся, скоротаем время? – неожиданно предложила она, и я, забыв о боли в колене, отправилась с Соледад и Эльзой бродить по парку.
Иногда жизнь сталкивает людей настолько разных, что трудно даже представить их вместе. Такими были и мы с моей новой приятельницей. Объединяло нас только то, что мы обе находились в чужой стране, непривычно чопорной и не всегда дружелюбной. И обе, хотя и по-разному, служили богине танца Терпсихоре. Но этого оказалось достаточно: в тот же день Соледад показала мне ресторанчик с великолепной испанской кухней, в котором нам предстояло провести вместе не один промозглый вечер. Именно там, под потрескивание старинного камина и звуки испанской гитары, Соледад поведала мне историю своей семьи и показала несколько фотографий, навсегда запечатлевшихся в моей памяти. На одной из них Соледад – руки гордо вскинуты, широко разметался подол черного платья – стояла в глубине сцены, а ближе к рампе ее позу в точности дублировала крошечная Эльза, только наряд ее был нежно-розовым, а в изгибе тела сквозила детская наивность. При этом у девочки был такой пронзительный взгляд, что невозможно было понять: как успело столь маленькое существо впитать эту невероятную энергию?
– Удивительно! – только и смогла произнести я.
– Чему тут удивляться? – взмахнула рукой Соледад. – В нашем роду все с кипучей кровью. Эльза – моя внучка и на четверть испанка. А это Люсия! – Она протянула мне следующий снимок. Я всмотрелась в изображение смеющейся молодой женщины, слишком красивой и раскрепощенной, чтобы носить строгий английский костюм и прятать волосы в тугой узел. – Моя дочь! Надо будет познакомить вас при случае. Она такой нежный цветок! Как в романах. Впрочем, современные романисты выбирают других героинь!
Соледад рассмеялась, снимки замелькали в ее руках, и я подумала, что с этой стопкой фотографий она похожа на цыганку, тасующую колоду карт: взыскательный прищур, сигарета зажата между пальцами, колышутся тяжелые серьги. Меня охватило предчувствие, что следующий снимок, который она покажет, будет чем-то знаменательным.
– Ну, черт возьми! – задержалась она на фотографии, по формату и бумаге отличной от остальных. – Или я сумасшедшая, или Эльза все-таки чем-то похожа на Дэвида. Вот! – повернула она ко мне карточку с портретом очень аристократичного, немного надменного мужчины лет сорока пяти или даже старше. – Смотрите, те же губы, тот же взгляд! Но ведь это немыслимо! Такого не бывает!..
Я, признаться, сходства не увидела, но не могла не загореться любопытством. Не знаю почему, но что- то не позволило мне в тот вечер спросить, кто же такой Дэвид.
Прошло несколько дней, и вдруг – в такие моменты начинаешь верить в высшие силы – я вновь увидела изображение этого человека. Мы пили чай с танцовщиками труппы, отдыхали от суматохи дня и
