красками.
– Ты, если мне не изменяет память, психолог. Что говорит по этому поводу твоя наука?
– Не знаю, к сожалению. Я как раз хотела бы изучать психологию творчества. Давать советы домохозяйкам, действительно, не так уж трудно. А вот постичь внутренний мир людей неординарных…
– Все люди мыслят и чувствуют одинаково. Если вообще мыслят и чувствуют. Одни дают волю своему уму и восприятию, другие загоняют их в тупик – вот и вся разница.
– Но ведь талант дается не всем. Творчество – деятельность, доступная не каждому.
– Это такая же деятельность, как все остальные. Можно творчески класть стены, мыть машины, заниматься любовью с женщиной, изучать психологию, наверное, тоже.
– У меня есть надежды, как ты думаешь?
– Не исключено. Ты чуткая и не впитываешь подряд всю чушь, которою зачастую пичкают в университетах. – Дэвид наклонился и незаметно поцеловал ее в макушку.
– Но у меня хорошие отметки, – кокетливо похвасталась Люсия.
– И вопреки тому – светлая голова. Посмотри туда. – Дэвид указал на маленький рисунок в углу зала.
Огромная пенистая волна вздымалась, увлекая за собой крошечные, как щепки, тени кораблей: то ли стихия так фантастически сильна, то ли кораблики игрушечные.
– Что скажет о художнике исследователь психологии творчества? Что это: страх перед жизнью, ощущение собственной беспомощности или, может, жажда бунта, всплеск скопившейся энергии? – Дэвид говорил тоном искусствоведа. Витиеватый жест руки неожиданно превратил его вопрос в шутку.
Но Люсия продолжала внимательно водить глазами по рисунку.
– Почему бы не то и другое одновременно? – задумчиво произнесла она.
– Действительно. – Он смотрел на нее, как на младенца, делающего первые шаги. – Я напрасно развел единое по полюсам. – Дэвид приподнял рукав, чтобы взглянуть на циферблат. – Чуть не забыл: мы же собирались на мою репетицию.
«Мы»! Он сказал – «мы»! Это было слаще серенад, красноречивее любого признания в любви. Люсия бабочкой влетела в автомобиль. Одно-единственное слово окрылило ее в мгновение ока.
Провожая улыбкой фигурные крыши, в машине она размышляла о своем возлюбленном. Как неуловим, непостигаем его внутренний мир: он одинаково комфортно чувствует себя в любой обстановке, нисколько не кичится известностью и богатством, производит впечатление свободного человека – свободного от своей социальной роли, от привычного жизненного уклада, от стереотипов. Что это? Равнодушие ко всем возможным крючкам, за которые хватаются люди, чтобы почувствовать свою причастность к миру? Вызов всему окружающему, всему устоявшемуся? Стоит сделать для себя какой-то вывод о нем – он тут же убеждает в противоположном. Стоит прикоснуться к нему – он ускользает.
– У тебя с отцом много общего. – Дэвид неожиданно робко провел рукой по ее волосам.
– Папа – вещь в себе, я его не всегда хорошо понимаю, – возразила Люсия.
– Да? По-моему, Филипп – само простодушие. Кстати, он знает, что мы знакомы?
– Нет, я ему ни о чем не рассказывала. А что?
– Я думаю, он будет очень удивлен, когда узнает.
– Надо полагать. Но что в этом такого?
– Ничего, но будет проще, если ты скажешь, что была, к примеру, в библиотеке. Идет?
Люсия не успела ответить, как Дэвид перешел к другой теме. Он описал зал, который снимает для репетиций. Признался, что, играя с оркестром, чувствует себя еще более одиноким. Инструменты оживают, общаются между собой, а музыканты, как кукловоды или родители у песочницы, – каждый сам по себе, каждый в своей гармонии, каждый для самого себя – солист.
– Место, куда мы едем, ничем не примечательно, кроме разве что гардеробщика. Старик – существо уникальное. Еще ни разу он не пропустил меня, чтобы не попросить вытереть ноги о коврик.
– И ты слушаешься? – рассмеялась Люсия.
– А как же иначе? Он – хозяин своего маленького пространства.
Они вышли у современного стеклянного здания. Дэвид придерживал свою очаровательную подругу за талию, будто чувствовал, что, отстранись он, Люсия сочла бы это зависимостью от общественного мнения. В прозрачном холле их встретил пожилой, исполненный важности портье с необыкновенно пышными бакенбардами, в смешном старом пенсне, черном праздничном костюме и белой рубашке с застегнутым наглухо воротничком. Они вознамерились прошмыгнуть, как школьники, однако за их спиной уже раздавался хорошо поставленный, но неестественно высокий голос:
– Извольте вытереть ноги, господа!
Люсия давилась от смеха. Они поднялись наверх, и Дэвид, оставив ее в задних рядах почти пустого зала, исчез. Оркестр большей частью уже расположился на сцене и настраивался. Подумав, она пересела ближе. Вскоре из-за кулис выбежал маленький, юркий дирижер в джинсах и голубой рубашке с завернутыми рукавами. Последним появился Дэвид. Бодрый и довольный, он был словно окружен светом и представлял собой самое яркое пятно на картине, открывшейся взорам редких зрителей. Люсия оглянулась, ей пришла было в голову глупая мысль: вдруг здесь Лиз, – но в зале не было ни одного знакомого лица. Обычная репетиция. Так, наверное, проходит каждый его день.
Маковски бегло просматривал партитуру, не обращая внимания на суету вокруг. Наконец наступила тишина. По первым же протяжным, заигрывающим, переливающимся звукам оркестра она узнала Рапсодию в стиле блюз Гершвина. Рояль вступил незаметно, уводя оркестр от легкой игривости в монументализм, а затем, словно посмеиваясь над остальными инструментами, неожиданно оборвав грохот камней и журчание вод, приподнял занавес над солнечной лужайкой, где еле слышны крылья мотыльков. Оркестр подражал
