Верить, не верить? Немец же говорит… А в обеденный перерыв двое солдат заходят в барак и прямо ко мне.
– Лейтенант сказал, что вы говорите по-немецки.
– Да, господин солдат.
Пожилой, с короткими рыжими усами солдат похлопал меня по плечу:
– Нас не надо бояться, фрейлейн… У нас только шеф фашист. Вы его сразу узнаете, у него свастика на рукаве. А мы хотим побеседовать…
Странная это была беседа. С одной стороны – голодные, измученные пленницы, с другой – солдаты великого рейха, здоровые, сильные мужчины в мундирах. Пожилой присел возле отдыхающих женщин на корточки, а помоложе остался в дверях. Поглядывает, не появился бы шеф или безбровая сука, так мы называли главную надзирательницу.
Солдат заглядывает нам в глаза, серьезно, с сочувствием спрашивает:
– Правда ли, что над вами издевались всю дорогу?
Я перевожу. Наши молчат, не отвечают. Тогда солдат говорит:
– Гитлер не только над русскими издевается.
Надя шепчет:
– Молчите, бабоньки… Сейчас он нас бить начнет…
Я это слышу, но не перевожу, а говорю от себя:
– Они хотят нам помочь и очень боятся…
– Чего же им бояться? – усмехается Надя. – Небось не мы их загнали сюда.
Немец, кажется, понял или так случайно вышло.
– Нас прислали сюда, – говорит он, – потому что не доверяют, а то бы на фронт отправили…
– Вот оно что, – осмелев, говорит Надя, – жалеет, что не на фронте. Ничего, он и тут стрелять не разучится…
– Нет, – я невольно становлюсь на защиту солдата. Кажется мне, что он говорит с нами искренне. – Нет, он не жалеет о фронте. Он против войны, против Гитлера…
– Яволь, – машет головой немец. Теперь ясно, он немного понимает по-русски, – война ошень плех… Фуй!
– Артист, – открыто, громко смеется Маша-черная и поднимается, – типа дает… А потом такой «фуй» покажет, только держись.
За Машей отходят в сторону другие и, яростно взмахивая метлами, гонят пыль прямо на солдата. Он вскакивает, но не кричит, не ругается. Оба, и старый и молодой, смотрят на нас, словно им и стыдно и жалко кого-то… Я думаю, они понимали, как трудно нам было поверить в их честность… Не легко им было и самим. Они несли в себе трагедию своего народа… Когда-то, изучая немецкий, я читала о характере «простого немца», о его порядочности и врожденной верности к законопослушанию. Видно, кое-что осталось от этого. Вот и бушует война между порядочностью и законопослушанием.
Нет, нет, я не ошиблась. Встречала и позже таких… А что до французов, тут и спора нет. «Однако если среди немцев могли быть хорошие, почему не могли быть плохие среди французов? Хотя бы тот же штейгер. Ну, чего он высматривает? Что выслеживает?» Так я тогда думала о Франсуа.
Маша сказала:
– Ей богу, штейгер в тебя влюбился. Не упускай счастья, Любочка.
Слыхали вы что-либо подобное? Какая тут любовь, когда только и мечтаешь до нар дотянуться. Но все же… Когда женщине говорят такое, она в душе горда, что ли… Словом, ради кокетства, а скорей назло штейгеру, я старалась и виду не показать, что мне тяжело. Ах, думаю, ты ждешь, пока я обращусь к твоей милости, и тогда проявишь свое благородство? Нет, дудки! Слышишь? Песни пою… Пела я не потому, что вообще люблю петь, а чтоб он слышал.
По правде говоря, начала не я первая. С нами в одной упряжке работал алжирец Ахмед. Молодой, стройный парень. Лицо – хоть плакаты с него рисуй. Однажды, только немецкий мастер ушел, Ахмед и затянул. Печально так, заунывно… Я послушала, послушала и запела вслед за ним.
Тут как раз Франсуа подошел. Я, как его увидела, шепнула Ахмеду: «Давай веселей…» И запела свою, белорусскую песню. Ахмед поддержал. Видно, не плохо у нас получилось в два голоса. Господин штейгер даже в ладошки похлопал.
Но самый большой успех пришел несколько позже. Было это седьмого ноября. Понятно, не на концерте, не на праздничном вечере.
Седьмого, рано утром, в бараке мы шепотом поздравили друг друга с великим праздником и заплакали… Одна другой громче. Абверка[9] услышала. Выгнала нас на аппель раньше срока. Так, зареванные, и простояли мы на холодном ветру все то утро, когда, наверное, на Красной площади парад шел.
В шахте я Ахмеду сказала:
– Сегодня годовщина нашей революции…
– О-о! – обрадовался алжирец. – Нужно петь хорошую песню!
И запел «Марсельезу». По-французски.
А я по-русски:
– «Отречемся от старого мира…»
