И тут, нарушая строй песни, как бы требуя вникнуть в нее, не переходя к припеву, я повторила:
– «Чуешь, братэ мий, товарищу мий…» – и замолчала.
В эту страшную паузу, когда я чуть не лишилась сознания, когда готова была упасть, разрыдаться, откуда-то снизу поднялись ко мне глухие мужские голоса:
– «Чуты кру… кру… кру…»
Это припев. Они ответили мне: «Мы поняли, сэстро!» В мужских бараках было много украинцев, они узнали свою старую песню… Тогда я встрепенулась и повела высоко, высоко…
А снизу еще больше голосов, еще громче и надрывней:
Отозвалась гитара. Аккомпаниатор подхватил мотив, и песня окрепла.
Я стояла на эстакаде, возвышаясь над черными парадными мундирами, над серыми квадратами сидящих на песке каторжан, окруженных солдатами и затихшими на скамьях шахтерами… Казалось бы, мне видно все, но перед глазами плыла только смутная дымка, сквозь нее пробивались слабые птицы и звали на помощь… «Кру… Кру…» Закрыв лицо руками, я побежала вниз с эстакады…
Не слыхала я ни аплодисментов, ни криков «браво!», ни рыданий товарищей, о чем мне позже рассказывали.
Вбежала в барак, в конуру, где оставила свою робу, опустилась на стол перед зеркалом, у которого меня завивали. Взглянула на белое, в пудре, лицо с потеками слез… Ярко накрашенные губы, пышные завитки модной прически и глубокое декольте, оголившее худые ключицы… Кажется, я больше походила на уличную девку, чем на артистку, и уж вовсе не была так хороша, как обрисовал меня Франсуа…
В зеркале за моей спиной отразилась фигура мужчины в полицейском мундире…
Франсуа:
Merde! Это был он. Шарль сразу задвигал своим циркулем вслед за мадам. И в кармане у него была бутылка, не правда ли? Он еще хвастался, что купил настоящее «Гран крю шато Ротшильд». Кто же поверит, что он так раскошелился? Небось достал пустую бутылку и налил в нее подкрашенный самогон. Верно?
Люба:
Не знаю, я не пила… Он действительно предложил выпить. Я спросила его по-немецки: зачем он это делает, ведь полицейским строго запрещено угощать заключенных? Он сказал, что ничего не боится, так как на некоторое время назначен начальником и может делать что хочет. Даже задержать меня во Франции. Только надо будет спрятаться в день, когда придут вагоны за лагерниками… Тут он понял, что сказал лишнее, и стал уговаривать выпить. Может быть, я и выпила бы от отчаяния. Мне так было плохо. Я уже потянулась было к стакану, но он нагнулся надо мной и прошептал: «Eine besoffene Frau ist ein Enqel im Bett!»[17] Я вскочила так резко, что он отшатнулся, выплеснув вино мне на платье, и засмеялся:
– Не кокетничай, девочка. У нас всего какой-нибудь час. Спектаклю скоро капут…
На мое счастье в барак вошел Франсуа. Не вошел, а, можно сказать, ворвался. Дверь оказалась на крючке, и ему пришлось сильно рвануть ее. Шарль даже схватился за пистолет… Чего они только не наговорили друг другу…
Франсуа:
Я успел высказать все, чего он заслуживал. О, я не жалел слов… Я сказал, что его место на скотном дворе, там его galanterie как раз подойдет. Он не ожидал такой смелости и пытался одернуть меня.
– Кто ты такой, – кричал он, брызжа слюной. – Ты оскорбляешь государственного полицейского!
– Плевать мне на государство, – отвечал я, – у которого такая полиция! Вот кто я такой!..
Это сразу заставило его замолчать, открыв рот. Правда, тут вошли другие участники концерта, и мне пришлось покинуть барак…
Люба:
Я так испугалась. Думала, они начнут драться, а у Шарля было оружие. Слава богу, все обошлось, но… ненадолго.
Переодевшись, я вернулась к своим, села на песок. Подруги жали мне руки, что-то шептали. Я не слыхала. Я думала не о празднике. Даже не о лагере и нашей неудаче, – не знаю уж почему – я думала о своем муже, о сыне… Господи, знали бы они, что мне приходится переносить… Немецкий оркестр заиграл вальс. Маша встряхнула меня:
– Слышишь?.. Тот «Вальс Клико»… Наших кличут…
Немцы играли долго, повторяя вальс через небольшие паузы, никого не выпуская за ворота лагеря, хотя все развлечения кончились. Звучал только вальс и редкая команда офицеров, подбадривавших солдат. Мы сидели, затаив дыхание… А вдруг все же?.. Нет, никто не отозвался на «Вальс Клико», на условный клич…
Никогда еще утренний аппель лагеря Эрувиль не был таким тяжким, как назавтра после дня Барбары.
Герр Индюк важно прохаживался мимо рядов перекликавшихся по номерам. Потом скомандовал:
– Смирно!
И произнес речь.
– Мы умеем выполнять обещания, – сказал он. – Разве русские или вонючие янки решились бы устроить вам такой праздник? Теперь все должны лучше работать. Работать на великую Германию. Она ваш новый дом. Вы принадлежите ему до конца! Хайль Гитлер!
