– И мы видели, видели… – раздались детские голоса от ворот сарая, где уже торчало несколько белобрысых голов любопытных мальчишек.
– Сорока принесла… у нее тут клад, видно… мы подследить хотели.
– Ага, у нее, может, еще спрятано, вот бы найти…
– Тетенька, вы нам толечко покажите…
– Кыш отсюда! – замахнулась на мальчишек Агата. – Это ж подумать, жонка рожает, а они дивятся! Вот бессовестные!
Отогнав мальчишек, Агата закрыла скрипучие дощатые ворота и подперла их колом.
Но уже нельзя было скрыть происшедшего. Весть о чудесном даре новорожденному облетела все хаты, будто растрещала сорока – старая сплетница. Говорили, что голубь «белый и чистый, як душа самого ангела, спустился с неба, а в клюве дукат золотой…».
– Не голубь, а аист целый мешок дукатов принес, – говорили другие.
Рассказывали:
– Савкина жонка клад нашла, птица-вещун место ей указала…
Скоро в сарае стало тесно. Всем не терпелось узнать правду.
– Виншуем, Марилечка! – женщины осторожно в щеку целовали счастливую мать. – Этакого красавца родила. Будет батьке помощник.
Тетка Агата показывала приходящим перстень. Подробно рассказывала, как все получилось.
– Ты его к Берке-корчмарю отнеси, – советовали Марии соседки. – Он всех лучше заплатит.
– В город надо, попу показать и на церковь долю…
– Что там на церковь, у самих хата худа.
– Свечку богородице, это уж непременно.
Пришел, опираясь на посох, дед Никита, дальний родственник Марии. Посмотрел на новорожденного, потом, пошептав губами, осенил его широким крестом. Младенец неожиданно заплакал. Дед улыбнулся, сказал торжественно:
– Дай тебе, боже, хлопец, журавлиный крик и лебединый век!
– Дай, боже! Дай, боже! – зашептали женщины.
– Дзякую вам, дедушка, на ласковом слове, – ответила Мария.
Она слушала поздравления, добрые пожелания, а в ушах стоял голос пана. Родила раба. Тихие слезы текли из ее глаз. Чудом найденный перстень не радовал, не избавлял от злой мысли. Что-то тревожило ее сердце, подсказывало дурное… Она пугливо оглядывалась то на перстень, переходивший из рук в руки, то на сына, снова начавшего плакать.
– Дайте мне его, – попросила Мария.
Старая Агата подумала, что Мария боится за перстень, и быстро подала ей.
– Возьми, детка, возьми… это твое… люди только поглядели.
Мария отшатнулась.
– Сына дайте…
Подали сына. Она прижала его к груди, будто защищая от собравшихся, от повисшего над ним, в руке старухи, золотого кольца.
– Что ты, Марилечка?
– Ничего… ничего… мне не надо… – сквозь слезы прошептала она, пряча лицо.
Дед Никита взял из рук Агаты кольцо, сказал строго, рассудительно:
– Как так не надо? Может, перстень этот тебе на счастье дан. К пану снесешь, за выкуп отдашь… Может, всей семье твоей воля выйдет… или хоть сыну, чтобы рос вольным крестьянином. Савва твой сызмальства о воле все марил… Найдороже всего человеку воля. Дороже золота… всей жизни дороже!
Так говорил дед Никита. Слушали его, покачивая головами в знак согласия и одобрения. Слушали бедные женщины, никогда не имевшие ни золота, ни воли… Видать, слушал его и обладатель драгоценного перстня, богач-новорожденный, потому что во время этих слов он громко причмокивал и сопел, упиваясь теплым молоком матери, только не было у него сил оторваться от благодати. И кто знает, может быть, для того, чтобы дать понять всем, что он согласен с дедом Никитой, что воля дороже всего для него, он вырвал руку из опутавших его старых тряпок-пеленок и, подняв, сжал розовые пальцы в кулак.
– Ишь ты, разбойник… – засмеялся Никита.
Улыбнулась мать, осторожно прижав к своей щеке ручку сына.
И светило им солнце. Пели птицы. И в далеком небе слышались колокола…
