горний мир.
Горним миром во веки веков на земле пребудет страшный алтарь церковный; умную грань между нами и им знаменует иконостас.
Иконостас является живою цепью божественных стражей; ангелы и святые не допустят в область горнего мира тех, кто не ведает премудрого страха Божия.
Страх Божий есть чувство, при котором человек постоянно сознает себя лицом к лицу с Божеством.
В Николин день над Москвой с утра загудели колокола. Первым забил воздушный поход Иван Великий; за ним Симонов монастырь. Симонову ответил Данилов, Данилову Страстной, Страстному Донской.
И трезвонят московские колокольни: у Богоявления в Елохове, у Воскресения на Остоженке, у Троицы на Листах, у Николы в Звонарях, у Покрова на Ордынке, у Григория на Полянке, у Харитония в Огородниках, у Параскевы в Охотном, у Благовещения на Тверской, у Вознесения на Никитской, у Преображения на Песках, у Успения на Могильцах, у мученика Трифона, у Симеона Столпника, у Адриана и Наталии, у Бориса и Глеба.
Заговорили, застонали, запели все сорок сороков. А у Иверской и Пантелеймона по-всегдашнему неизбывная шепчущая, вздыхающая, молящаяся толпа.
Обедня отошла. Заструились по тротуарам живые волны; из окон заманчиво тянет зелеными щами, ватрушками, сдобным пирогом.
Москва вдруг опустела.
На большую деревенскую усадьбу похожа первопрестольная. Парки, сады, цветники, огороды; на бульварах воробьиное чириканье, детский крик. Изредка проползет полусонный извозчик, прогремит карета.
В барских особняках перед белой парадной лестницей важный золотоливрейный швейцар, сияя булавой, охраняет зеркальную переднюю с мраморными колоннами, с бронзовым камином. Отсюда ряды напудренных, в красных кафтанах и белых чулках лакеев укажут гостю дорогу наверх, в высокие, с лепными потолками прохладные залы, в полутемные гостиные. Таинственно поскрипывает матовый паркет; в золоченых рамах улыбается благосклонно Екатерина, недоверчиво хмурится Павел, чарует женственной прелестью Александр. С гигантских холстов величаво взирают суровые непобедимые фельдмаршалы в высоких ботфортах, в боевых плащах и шляпах, с подзорными трубками, со шпагами, с жезлами. Кенкеты, люстры, жирандоли, шитые экраны, фарфоровые куколки, чугунный Наполеон.
У профессора Михаила Петровича Погодина новый дом с большим садом подле Девичьего поля. В просторных покоях по столам и этажеркам горы древних фолиантов, тысячелетние камни и плиты с непонятными письменами, рукописи на славянском языке. А в весеннем саду над свежими клумбами вплоть до рассвета рокочут, свищут и рассыпаются соловьи, навевая спящему в мезонине Гоголю юные грезы об украинских ночах.
Как всегда, справляет Гоголь именины в саду Погодина; как всегда, готовит к обеду макароны.
Гости ждут именинника — и вот он сходит с террасы в сад, просветленный и умиленный.
— Сегодня я могу объявить, куда еду: ко гробу Господню.
— Мы будем ждать от вас описания святых мест, — сказала Екатерина Михайловна Хомякова.
— Я их опишу, но для этого надо сначала очиститься и быть достойным. Неискоренимы московские предания, московские заветы. Ведь сердце России в Кремле, подле царских гробниц и мощей святителей. Москва, Москва! Не могли осилить тебя ни татары, ни ляхи, ни шведы, ни французы. Кто же, какой народ наругается над тобой? Кто дерзнет осквернить православные святыни; неужели сам русский в союзе с врагом Христовым занесет на них безбожную, самоубийственную руку?
Несокрушима белокаменная Москва. Ее хранит державный меч Николая, за нее молится Филарет.
Трое молодых людей отдыхают под стеною Новодевичьего монастыря. Один уже не очень молод: ему лет тридцать. Стальные очки на кончике носа, засаленный фрак.
— Спой, Аполлоша.
Благообразный студент лениво коснулся струн гитары.
— Уж больно жарко. Спой лучше ты, Иринарх.
— Я, как тебе известно, пою только в пьяном виде. А вот пускай Афоня прочтет стишки.
На Афоне щёгольский студенческий сюртучок, рейтузы со штрипками, на левой руке перчатка. Прической и профилем напоминает Гейне.
— Постой, постой! Какие мужики крестят народ, что за дичь?
— Да разве ты не видал, как наше мужичье колотит не на живот, а на смерть всех, кто перед Спасскими воротами не ломает шапки?
— Оно, положим, так, а все нескладно. Да и Аполлоша в обиде: за православие. что ли?
— За русскую народность.
Иринарх отплюнулся.
— И что за ослиная челюсть, прости. Господи! Когда же ты поймешь наконец, что нет народности русской. Нет и нет!
— Это софизм. Докажи наукообразно.
— Изволь. Православие с самодержавием суть теории, построяющие государственный порядок. Пусть православие дали нам греки, а самодержавие немцы: не в этом сила, а в том, что мы все это чувствуем на собственной шкуре, познаем практически. А народность? Что это за птица: растолкуй, сделай милость. Такой штуки не бывало на Руси. Ее Уваров да Шевырев придумали.
— Так без народности и Бог и Царь ни к чему.
— Ага, договорился! Нет, друг ситный: без Бога и Царя ни к чему народность.
— Как же так?
— Сейчас объясню. Что вручается епископу при посвящении? Палка, называемая жезлом. А царский скипетр разве не та же палка? Ежели русскую историю взять… Ты Грановскому не верь, ты меня послушай. Иван Грозный управляет посохом, Петр Первый дубинкой, теперешний царь кнутом. Соображаешь теперь? На кнуте, друг ситный, на одном кнуте держится наша святая Русь-матушка. Опусти только кнут попробуй, и вся твоя народность слиняет через день.
Иринарх огляделся.
— Дай Бог, чтобы скорее.
Я, Иринарх Введенский, утверждаю, что Афанасий Фет, упорно отвергающий Бытие Вседержителя Бога и бессмертие души, лет через двадцать вследствие не известных ни мне, ни ему причин совершенно изменит свой образ мыслей.
Ежели это действительно случится, обязан он идти пешком в Париж.
— Чем позволите служить?
— Прежде всего прошу прощения, что осмелился обеспокоить Ваше высокопреосвященство. Я коллежский асессор Эгмонт. Занимаясь изучением Писания, пришел я к выводам, которые без помощи вашей не в силах решить.
