скорби и обратить свой взор ко второй, как все иллюзии рассеются и птица познает истину. И в древних славянских росписях я видел этот сюжет: две птицы на одной ветке, одна с чем-то в клюве, другая смотрит. И был миф о сотворении мира, в котором говорилось о потопе, сокрывшем земную твердь, но птица нырнула на самое дно океана и вынесла комочек глины на свет.
Были моменты, когда мне казалось, что разгадка близка, еще миг, еще одно, самое малое усилие — и мне станет ясно все, и это знание божественным светом озарит мою жизнь. Но решение ускользало, а тайна оставалась тайной, сумраком, сумасшествием. Мыслью о близнеце.
Поэтому теперь, после контузии, я подумал: может, его и не было? Я всегда хотел, чтобы он был, поэтому и придумал его, придумал его таким. Дал ему все, чего мне не хватало в себе, составил одно, совершенное и целое, из двух частей.
Но вот фотография: мы стоим у покосившегося забора, одеты по-летнему, он опирается на изогнутую палку, я опираюсь на него. Пожелтевшая фотография из старого семейного альбома. На обратной стороне корявой детской рукой выведено: “Зелик и Динька”. Как будто я боялся забыть, кто мы и как нас звали.
Я, мы, Зелик и Динька, родились в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. Чечено-Ингушетия находится на карте между 42-м и 44-м градусами широты. На восток примерно на той же широте находится город Алма-Ата, дальше Владивосток, еще дальше — южная оконечность острова Хоккайдо, Япония, с городом Хакодате, а также город Аомори. На запад на этой широте находится самый известный советский курорт Сочи, на другой стороне Черного моря — болгарский курорт Варна, еще дальше на запад и чуть севернее — французская Тулуза, за океаном на этой широте находится город Чикаго. Климат во всех этих местах разнится, из-за гор, степей, пустынь и океанских течений. Климат в Чечено-Ингушетии холодней, чем в Сочи или Варне: Большой Кавказский хребет закрывает эту землю для теплых южных ветров, северные же степные ветра гуляют здесь вволю. Но, наверное, теплее, чем во Владивостоке или на севере Японии. Может, он такой же, как в Чикаго или Тулузе — других местах внутренней земли.
Весна здесь наступает рано, в сравнении со средней полосой России. А в мае наступает уже настоящее лето, потому что в мае прилетают ласточки. Для всех в селе лето наступает на следующий день после того, как прилетают ласточки. Я тоже люблю ласточек, но в детстве лето для меня наступало в тот день, когда из далекого далека, из сказочной теплой страны, где всегда жара и растут сладкие дыни размером с лошадиную голову, перелетев на серебристом ангеле великое озеро Каспия, в Шали появлялся Динька.
Из-за того, что Динька всегда прилетал на лето и улетал, когда воздух начинал холодеть и пахнуть осенью, для меня, где-то глубоко внутри, на уровне архетипов, бессознательного, он был воплощением сезонного божества умирающей и воскресающей природы. И имя у него было подходящее: Денис. Денис — Дионис. Дионис, жестокий бог наслаждения, он путешествовал по поверхности земли, окруженный свитой вакханок и сатиров, он разбивал свой лагерь на холме рядом с городом и повелевал всем жителям устраивать праздники в его честь, дионисии, на которых люди должны были пить вино и свально совокупляться; тех же, кто отказывался, Дионис наказывал безумием. Так говорят мифы.
Во внешней, плоской реальности, все было гораздо проще: Динька жил в Туркмении, в городе Безмеин, с родителями: матерью и отчимом, там ходил в школу. А на летние каникулы его отправляли в Шали, к дедушке с бабушкой.
Я знаю все это, но сейчас, когда я вспоминаю о Диньке, он все равно предстает перед моими глазами вечно юным античным божеством; может, это потому, что он погиб, на моих глазах, молодым, может, еще и потому, что я вечно жду, теперь я буду вечно ждать, когда закончится зима и он воскреснет так, как он всегда воскресал для меня, появлялся из не-существования, не-известности, не-доступности, каждое лето.
Зелика я помню столько же, сколько и себя. Я родился в Шали, моя мама тогда жила в Шали, своего настоящего отца я не знаю, мама родила меня одна, а воспитывали меня больше дедушка с бабушкой. Дедушка с бабушкой, а тогда и мама, жили в особом месте Шали, огороженном высокой бетонной стеной, — на режимном объекте ПП-2. Что такое ПП и почему 2, никто не знал. На железных воротах объекта было начертано: “ЛТС”. ЛТС означало — “линейно-техническая станция”. Но это маскировка, легенда. Никакой линейно-технической станции на участке земли, огороженном стеной из железобетонных блоков, не было. А был холм, засаженный травой, четырехэтажный дом, асфальтовая площадка перед ним, беседка, гараж, детская площадка, лужайка и фруктовые деревья по периметру прямоугольной зоны, размером около четырех гектаров. Самое главное находилось под холмом. Холм был тоже маскировкой, а заодно и укрытием. Впрочем, холм — это неправильно. Мы всегда называли его “горка”. Горка была искусственного происхождения, она была сотворена из земли, которую вынули, копая глубокое и благоустроенное подземелье, и укрывала его. В подземелье же и располагалось собственно ПП-2 — сверхсекретный правительственный пункт стратегической связи. Говорили, что по телефонам из подземелья можно было позвонить куда угодно, набрать, например, прямой номер Президента США — и тот снял бы трубку на другом конце земли, в Овальном кабинете. Для таких случаев и предназначался ПП-2 — самых крайних, экстренных. Для объявления о начале или окончании войны, руководстве территориями в случаях чрезвычайных ситуаций, для секретной военной связи, если обычные коммуникации будут уничтожены. В подземелье вели два входа, с западной и восточной сторон горки; оба входа были прикрыты железобетонными козырьками и замаскированы виноградником. Сама горка, тоже для маскировки, засевалась ровной травой. С воздуха все должно было выглядеть мирно и по-сельски. Чтобы быть достоверным, еще хочу сказать, что подземелье мы не называли этим мрачным словом: то, что находилось за бронированными дверьми со сложной системой сигнализации, мы называли просто “под горкой”.
Строго засекреченный ПП-2 был объектом прямого союзного подчинения, руководимым непосредственно из Москвы. Местные власти не имели к нему никакого доступа. Более того, на работу в ПП-2 принимались исключительно русские. Не только инженеры связи и прочие технические специалисты, даже уборщицы, садовник, высаживавший и косивший траву, сторожа — все были русскими, специально привезенными для этой работы в Шали и поселенными в четырехэтажном кирпичном доме. Местным жителям, за редким исключением, не дозволялось даже входить в железные ворота на территорию объекта.
Редким исключением был как раз Зелик, вернее, сначала его сестры. Наверное, потому, что семья Зелика была наполовину обрусевшей, у него была русская мама, они хорошо знали русский язык и плохо — чеченский и вообще более сливались с ограниченным контингентом русских, живших в ПП-2, чем с туземцами. Я не знаю, так ли глубоко копали сменные сторожа, консультировались ли они с сотрудниками КГБ или приняли решение пускать в ПП-2 Магомадовых (это была фамилия Зелика) по наитию, но сестры Зелика летом почти каждый день приходили играть с русскими сверстницами и сверстниками, детьми работавших в ПП-2 спецпоселенцев.
Поскольку Зелик был вверен всецело их попечению, то и его они притаскивали с собой, в какой-нибудь коляске и выгружали в песочницу на детплощадке, а сами бежали с подружками по своим девчачьим делам. В ту же песочницу бабушка выпускала меня, и мы ползали вместе, строя песочные башни и катая пластмассовые машинки. Поэтому Зелика я помню столько же, сколько и себя.
Полное его имя было Зелимхан. Так звали чеченского абрека, прославившегося в XIX веке тем, что он в одиночку вел войну с царскими войсками уже после покорения Чечни, грабил почтовые кареты и раздавал награбленное бедным соплеменникам. Такой чеченский Робин-Гуд. Абрек Зелимхан погиб, когда его предал кто-то из близких друзей.
Наверное, это банально — упомянуть о том, что имя человека определяет его судьбу. Но Зелик в чем-то повторил трагедию своего воспетого в народных песнях тезки.
Зелик погиб. И я не могу не сказать об этом сразу, сейчас. Ведь о чем бы я ни вспоминал, будь то наши детские игры или юношеские приключения, я вижу Зелика как бы через стекло, на котором панно, в красных и зеленых тонах, картина его смерти, и все приобретает другой смысл, другую окраску.
Динька жил не совсем в Шали. Динька жил в ПП-2, совершенно особой территории, огороженной и охраняемой, недоступной простым смертным. Как и положено божеству.
Я был, видимо, не простым смертным. Я говорил на языке богов — на русском языке, и сторож
