возвращались, снова на грузовике находившейся неподалеку военчасти. Русланбек обладал открытым, легким характером, он весело и просто просил солдат, и те со смехом брали нас в попутчики.
У Русланбека было прозвище, слово, которое с чеченского переводится как «дырки». Прозвищем этим наградил его наш одноклассник и его сосед, Расул. У Расула были богатые родители, которые покупали сыну дорогие магнитофоны и фирменную одежду. Папа Расула работал завскладом. У Русланбека мама была учительницей, а отец — водителем автобуса. И еще две сестры, которых родителям тоже надо было одеть. Поэтому у Русланбека было немного одежды. Синяя школьная форма и больше, похоже, ничего. Придя из школы, он в той же одежде отправлялся играть на улицу. Русланбек был бойким мальчиком, не удивительно, что одежда снашивалась им до дыр с удручающей скоростью.
Однажды мать Русланбека услышала, как дразнят его соседские дети. Она загнала сына домой, заставила снять синий пиджачок, брюки, рубашку. Зашила все дырки, тихо плача и роняя слезы на запыленную одежду. С тех пор Русланбек, даже играя на улице, был хоть и в том же самом, затасканном, но всегда постиранном и заштопанном материнскими руками костюмчике.
А прозвище так и осталось. Только не для матери. Мать называла его Русик. У него были очень светлые русые волосы и голубые глаза. Среди чеченцев вы часто увидите людей со «славянской» внешностью. Некоторые объясняют это влиянием смешанных браков. Но старики говорят, что настоящий чеченец — светловолосый или рыжий, с голубыми или зелеными глазами, с мягкими чертами лица. А темные волосы, большие носы — это как раз следствие многовекового смешения с соседними народами.
А еще все помнят удивительную тягу Русланбека к общественно-полезным делам. Никем не прошенный, он первый бежал подтолкнуть застрявшую машину, целыми днями возился с соседями, если видел, что те затеяли стройку или ремонт, ни одна старушка не имела шансов пройти мимо него с сумками. Русланбек брал сумки и сопровождал женщину до дома, по пути развлекая ее учтивой беседой. Расул всегда смеялся над ним за эту его непрошеную, порой кажущуюся навязчивой доброту.
Видимо, из-за этой черты своего характера он в числе первых вступил и в отряд самообороны. Ополченцы выставляли дозоры на краю села. Цель такого патрулирования была вполне прозаична. Боевых действий не было, но доведенные до полуживотного состояния русские солдатики сбегали с оружием из стоявших у мирно сдавшегося села федеральных частей, грабили все, что видели, и убивали всех, кто попадался на пути.
Господи, да что было брать в доме Русланбека? Вот в доме Расула — там было чем поживиться. Но Расул не ходил в дозоры. Скорее всего, он давно уехал и жил в России.
Кроме всегда голодных и пьяных солдат были еще снайперы. Снайперы сидели в укрытиях и скучали. Чтобы развеять скуку, снайперы стреляли по людям. Вернее, по чеченцам. Русланбек умер быстро, легко. Наверное, даже не успел ничего почувствовать. Пуля снайпера вошла прямо в сердце и он, как будто задохнувшись, упал на спину. В его широко открытых, удивленных глазах в последний раз отразилось небо — такое же чистое и голубое.
Тело Русланбека принесли домой, стали готовить к омовению и похоронам. Постаревшая и обезумевшая от горя мать стояла над сыном. Ей казалось, он просто заснул. Вот только на рубашке, на груди — маленькая дырочка. Но ведь это не беда. Она зашьет дырочку. Она всегда зашивала дырочки на его одежде, чтобы злые соседские мальчишки не дразнили ее милое светловолосое сокровище. Дайте же зашить дырочку! Почему вы держите меня за руки, почему вы плачете на моих плечах, куда вы уводите меня? Пустите, я должна зашить дырочку, пока сын спит; ведь он проснется и выйдет на улицу, играть, и нельзя, чтобы у него была рваная одежда, мальчишки будут смеяться, дайте я зашью эту дырочку, пустите меня, пустите меня к нему…
Это началось давно, с самых первых дней войны. «Мама, я видел странный сон. Наша округа, и я иду, как обычно, тропинкой по полю, к совхозной столовой, где мы покупали свежий горячий хлеб. Но поле в воронках от бомб, от столовой и склада напротив остались одни развалины и дым, дым стелется над землей, над грудами обугленных кирпичей!..»
«Да, сынок. Все так. Поле в воронках, столовая и склад напротив разрушены. Много домов разрушено, сынок. Много людей погибло…»
С тех пор мне часто снится наш город. Только теперь он снится мне не таким — нет, я вижу его мирным, спокойным. Таким, каким я знал и видел его в детстве. Все дома целы, и воронок нет ни на полях, ни на улицах, и следов от осколков нет ни на заборах, ни на стенах домов.
И в этом городе живут люди. Много людей! Я встречаю их везде на своем пути, на каждой улице, вдоль дороги на тротуарах. Я знал каждого из них. Мы здороваемся, разговариваем. И я иду дальше. Много людей встречаю я на пути.
Только все эти люди уже мертвы.
Я ни разу не видел в городе своих снов, в городе мертвых, тех, кто еще жив. И если я вижу кого-то впервые, то скоро узнаю о его гибели.
Когда начинаются эти сны, мне плохо. Я чувствую, что болен. Весь день я хожу как во сне, а заснув, оказываюсь в том месте, где закончился вчерашний сон. Мне хорошо там, с ними. И мне плохо здесь, с вами. Я говорю им об этом, они понимающе кивают головами, и говорят: «Да, мы знаем. Там тебя никто не поймет. Оставайся у нас. Видишь — мы все уже здесь. Только ты еще там. Приходи к нам и оставайся».
Почему-то больше всего мои соседи вспоминали Ибрагима. Ибрашку. Так его называли с легкой руки моей мамы. Ибрашка был нашим сельским дурнем. У него была олигофрения, и в свои немалые годы он по умственному развитию был на уровне ребенка. Мы вырастали, взрослели, а Ибрашка оставался в вечном детстве. Он был очень смешной и добрый, мы часто злоупотребляли этим и шутили над ним. Он играл с нами в футбол, ходил пасти коров. А еще он был большой и сильный. Это известно — природа как бы возмещает в силе то, что недодала в уме. И упрямый. Если он решал что-то, никто не мог его остановить.
Фашисты проводили карательную акцию. Люди прятались в подвале от слепых очередей, от швыряемых повсюду гранат, от огня минометов. Каратели долго не уходили. Дети в подвале плакали. Просили воды. Ибрашка встал, взял ведро и полез к выходу. Его пытались не пускать… но как было его не пустить?..
Ибрашка хороший… дети хотят пить… Ибрашка пойдет и принесет воды… все скажут: «Спасибо, Ибрашка!..» Дети будут пить… Ибрашка знает, где вода… Ибрашка ходит за водой каждый день, это недалеко!.. Все будут рады, все скажут: «Хороший Ибрашка!»
Фашисты увидели его, в нелепой одежде, с гримасой умственной неполноценности на лице. По виду Ибрашки невозможно было не понять его болезни… Они ехали за ним на бэтээре и, хохоча, подгоняли его автоматными очередями… Ибрашка убыстрял шаг…
Это ничего… Ибрашка принесет воды… Ибрашка хороший…
Одна из очередей вначале, видимо, попала по ногам… Ибрашка упал… Со звоном откатилось по булыжнику пустое ведро…
Почему так больно?.. Зачем они смеются?.. Ибрашка хороший… Ибрашка ходил за водой… Дети хотят пить…
Каратели подъехали ближе к корчившемуся на дороге человеку. Несколько безразличных и небрежных автоматных очередей добили его.
Таким его и нашли. Таким его хоронили. На лице Ибрагима навечно запечатлелись боль и детское недоумение.
Я помню, какой веселой девчонкой была Индира. Она была младше меня и жила в соседнем доме, с отцом, матерью и братом. Я хорошо помню, что она была очень веселой. Я вспоминаю об этом потому, что теперь она стала совсем другой.
Она так же приветлива, так же трудолюбива. Наверное, даже еще более трудолюбива, чем раньше. Как будто старается забыться в повседневных делах. Но, похоже, что она разучилась смеяться. И в больших темно-карих глазах навсегда угас огонек. Вместо него в ее глазах стоят невыплаканные слезы.
Они ехали к родственникам, старались выбраться из зоны бомбежек. Их вез русский водитель. Машину остановили на блокпосту. Солдаты вытащили водителя и стали избивать его. Ты что, говорили, чуркам продался? Возишь боевиков? И били.
