Невозмутимо стоит и с палочкой играет. Знаете, Аристарх Модестович, в каждой работе есть свои гении. Так вот я собираюсь написать ему на работу, что, мол, Сенечка – гений! Не больше и не меньше! Подпишитесь?
Я уже собирался утвердительно кивнуть, что согласен подписать, что угодно. Тем более этот парень, Сенечка, про которого говорила старушка, и который посетил меня вчера, был вполне симпатичен. И действительно, почему бы не гений? Но старушка даже мне не позволила кивнуть головой, а продолжала тараторить. Ее не интересовало, подпишусь я или нет. Ей просто нужно было все время, не переставая, говорить, говорить, говорить. Словно, замолкни она на минуту – и тут же на месте испустит дух. Слова, как я понял, у нее были что-то вроде жабр.
– И встречаю я Сенечку. Нос к носу столкнулись. Он мне все и выложи. Мол, плох Аристарх Модестович. Мол, лица на нем нет. Мол, совсем расхворался. Ну, меня при этих словах чуть удар не хватил, – старушка для наглядности схватилась за сердце и покачнулась. Хотя я подозревал, что удар ее чуть не хватил по другой причине. Не она узнала новость первой и ей пришлось (это совсем немыслимо!) несколько минут выслушивать Сенечку.
– А я как предчувствовала! Так и говорю Сенечке! Мол, сон плохой накануне приснила. И рассказала ему, со всеми подробностями. Ну, прямо к вашей болезни! А приснилась, что вы потеряли беретку! Ну, говорю, Сенечке, не к добру это! Ох, не к добру! А он мне – не волнуйтесь вы так, Элеонора Викентьевна, беретка, мол, на нем. Я сам вчера видел. Собственными глазами. А зрение у меня, говорит, отличное. И с гордостью так прибавляет – я же регулировщик! А я – как же мне не волноваться! Беретке-то сколько годков? Я еще на свет не появилась, а она уже в костюмерной Александринки лежала. Разве не так? Так, Аристарх Модестович! Да вы без этой беретки, если честно, будто без головы! А если еще честнее – то я вас легче без головы представлю, чем без беретки!
Старушка топнула ногой, отбросила швабру в сторону и, наконец, удосужила меня взглядом. Сказать, что у нее был шок – ничего не сказать. Я даже испугался, что она меня узнала. Конечно, как не узнать человека, с которым она знакома по меньшей мере век? Но я ошибся. Я еще плохо знал Элеонору Викентьевну (хорошо, что еще хватило ума запомнить имя, вот выговорить, похоже, будет труднее). Я действительно ошибся. Не от моего вида у нее был шок, возможно, она даже в лицо плохо знала антиквара, не смотря на вековое знакомство, поскольку больше говорила, чем глазела по сторонам. Шок случился по случаю отсутствия беретки на моем седом парике. А беретку я, похоже, уронил, когда спал, что было вполне естественно, поскольку в беретках не спят. Что ж впредь нужно быть поосторожнее, и беречь этот головной убор, словно голову.
– О Боги! – старушка машинально схватилась за свою голову. – Сон в руку! Вы – и без берета! Непостижимо!
– Причем тут сон, Элеонора Вике…Викентьевна, – я даже произнес ее имя отчество по слогам, чтобы не ошибиться. – Сон-то к болезни. А беретка на месте.
– Ну, вы шутник! На каком таком месте! Ее место – на голове!
Мне пришлось проковылять к дивану, отыскать фетровую беретку и водрузить на голову. Элеонора Викентьевна мгновенно успокоилась и даже победоносно улыбнулась. Словно у меня на голове сияла корона.
– Вот так-то оно лучше. А то, ишь, чего выдумали! Ох, не нравитесь вы мне миленький. Ох, как не нравитесь. Не бережете вы себя. Коль уже и про беретку забыли. Хотя вам-то годков сколько? Я как пришла к вам работать, думала что гораздо младше вас буду. А потом гляжу – уже мы ровесники. А теперь совсем я старая. А вы все тот же. Словно вы таким и родились. И не молодеете, и не стареете, всегда одинаковый.
– Хорошо это или плохо? – я, наконец, вставил свои скромные пять копеек.
– Когда были молодым – плохо, выглядели уж больно старо. Когда стали старым – хорошо. Выглядите молодым. Чего уж лучше? Не знаю. Все равно помрем. Все. И разве так уж важно, как мы выглядели в жизни? В могилке-то все одинаковы будем.
– Ну что вы о печальном, – я попытался успокоить старушку, начисто забыв, что мы с ней с одного века.
– Поражаюсь я на вас, миленький. И смерти вы не боитесь. А зря. Конечно, бояться так сильно ее, подлую, не надобно. Но подумать следует. О жизни, к примеру. Помрем-то, помрем, а жизнь как текла, так течь и будет. Не спрашивая у нас. Не для нас. И без нас. Вот вы…Опять же, конечно, не думаю, что много уж накопили, но богатства у вас бесценные! Да вы и сами все знаете! Целая история у вас в руках. И кому же вы собираетесь эту историю передать? Чтобы не испоганили, не пропили, не разбазарили понапрасну. Ну же, кому?
Я молчал, и правильно делал. Я понятия не имел о жизни антиквара, которого вчера случайно впервые увидел (о том, что я его убил, как-то не успел подумать). Я понятия не имел, есть ли у него родственники, друзья, и написал ли он вообще завещание. Хотя, по-моему, он говорил, что никого у него нет. Но это не означало, что их вообще не было. Может он для них как раз очень даже был. И будет. Особенно мертвый. И я молчал. Зная, что ответит на все вопросы сама старушка. У нее по-прежнему все горело в руках. Она лихо орудовала тряпкой, шваброй, метлой.
– Вот завещание вы писать отказываетесь, мол, дурная примета. Хотя какой миллионщик верит в приметы? Миллионщиков они не касаются. А с другой стороны и верно, кому вам все завещать? Всю жизнь один и прожили. Ни женщины я здесь ни разу не видела, меня не в счет. Детей у вас нету. И друзей не заимели. Сколько помню – все один да один. Словно неприкаянный какой. Хотя и в этом вопросе, может, вы правы. Может одиночки дольше живут. Я так думаю, стены родного дома защищают не только от беды, но и от старости, а, может, и от самой смерти. Вот вы себя добровольно в эти стены и заключили. И друзьями вашими стали вещи. И это, может, верно. Заведи собаку – и то с ней сколько хлопот. А уж как жалко, когда она помирает! А вещи не поспорят, не обманут и не предадут. Но главное – не умрут. Получается, вам и плакать было не по кому. И волноваться не по ком. Сердце, получается, работает, как часы. Ни одного сбоя. Потому, как ни одного стресса. Я так понимаю? Как и вы?
Я пожал плечами. Я этого не понимал. Но мне уже начинало казаться, что понимать начинаю. И стены родного дома, словно крепость. И одиночество, которое дает полную свободу. И отсутствие жалоб и причитаний от любимой девушки. И отсутствие семьи, за которую не нужно переживать. И отсутствие друзей, которые в любую минуту могут предать. Да, вольная воля. В добровольной неволе. Не в этом ли секрет счастья? И этот секрет я вот-вот открою. Более того, у меня есть все шансы им завладеть. Чтобы сердце работало, как часы. Ни одного сбоя. А уж если поломается, то в один миг и сразу – я даже не успею заметить. Ну что ж, прости меня, старик! Я по-прежнему не хочу думать, что убил тебя. Впрочем, я могу дожить за тебя. Не хуже, чем ты. Возможно, не лучше. Но какое это имеет значение? Если лучше, чем ты жить и не придумаешь.
– Философ вы, Аристарх Модестович, это я вам от сердца говорю, – старушка прижала швабру к сердцу и тут же вновь принялась ею отчаянно орудовать, словно старые вещи извергают больше пыли. Еще одно заблуждение. – Как пить дать, говорю, философ, каких мало сыщешь, а теперь так и подавно! Вот теперь, к примеру, все чего-то мечутся, чего-то суетятся, просчитывают, примеривают, приобретают. И всего побольше от жизни норовят урвать! И побольше денег, и побольше домов, и побольше путешествий, даже друзей копят, не глядя на качество. Даже жен, законных и незаконных, и тех в копилку. Знаете, дорогой, я вот гляжу на этих копителей, и все кажется, что они в постоянном движении, все бегут, бегут, словно на каком спортивном соревновании. Только разница в том, что это не просто кросс, ведь по пути нужно еще в мешок успеть собрать домов, жен, друзей. Вот к финишу, все потные, с одышкой, тахикардией, с заплывшими глазенками и с огромным мешком на плечах они приползают. А что в итоге получается? Кто первый прибежит? Тому получается первому и каюк. На финишной чемпион падает, мешок разрывается и подбирают его содержимое другие. Еще благо, если добрым словом упомянут своего благодетеля. А скорее, тут же забывают, даже родные. Поскольку мешок дороже для них любой жизни становится. Мешок эту жизнь, получается, перевешивает, разве не так? Сама-то жизнь, поди, весит так мало. Легка, как перышко. Ветерок подует – и улетит. Мы-то с вами это понимаем, недаром столько годков вместе знаемся. А они, поди, думают, что чем больше в жизни дается, тем больше и жизни дается. Мол, как же так, я столько имею, и разве жизнь посмеет вот так, просто так, ни с того-сего оборваться! Эх, еще одно заблуждение. Может, еще как может. И шансов на такой конец больше. Ведь слишком много денег, друзей, любви… Это другим словом
