криминологии в конечном счете явно или имплицитно сводятся к вопросу о социальном контроле над преступностью. Наша наука достигла таких вершин и познаний, таких высот и глубин, что… На слове «что» я куда-то улетел. Меня не очень интересовали достижения науки. Это было бы несправедливо по отношению к себе впитывать познавательную информацию. В моем-то положении. И я вернулся на землю, когда Роман вдруг пафосно завершил свой монолог:
– Кровь не смывается никогда!
– Чья кровь? – я вздрогнул.
– Убиенных и загубленных душ. – Косулька вновь перекрестилась. Она тоже была поэтом.
– В конкретном случае – кровь убитого Григория Карманова, – уже более официально заключил Роман. – Обнаруженная на глобусе, который вы попытались украсть этой ночью. Чтобы уничтожить улику. И тем самым вывели нас на орудие преступление. И подписали себе приговор.
Я лихорадочно соображал. С какой стати моя кровь вдруг оказалась на глобусе? Да, я порезал палец. Возможно, моя кровь и капнула на земной шар. Но это капля в море! Почему же не обнаружена кровь старика? Черт! Только он на это способен. До меня стало доходить. Какая жестокая усмешка судьбы. Или игры судьбы. Конечно! На седых волосах старика яркие пятна. Я отчетливо их помню. И примерно помню их количество. Четыре. И хотя не был бухгалтером, почему-то в подобных шокирующих ситуациях запоминается всякая ерунда. Безусловно, это вполне могла быть моя кровь. На столько пятен ее бы хватило. А старика… А у старика не было крови. Не потому что он был бескровен. Просто я так умудрился его убить. Бесшумно и бескровно. Я знаю, такое бывает. Хотя я не убивал никогда. Но я знаю, бывает. И если бы я тогда не порезал палец. Они ничего не смогли бы доказать! Глобус был бы чист, как стекло. Хотя разве земной шар может быть чистым? Это миф.
Я оказался в ужаснейшем положении. Меня обвиняли в убийстве меня же. И для этого были все основания, все улики. Кроме одного. Моего искреннего признания, что я и являюсь гражданином Кармановым. Следовательно, меня не могли убить, следовательно… Нет, в таком случае мне пришлось бы признаться в убийстве старика. И для этого тоже есть все основания и все улики. Что лучше? Утонуть в луже или в океане? Из огня да в полымя? Повеситься или отравиться? Не важно, какой конец, если это конец. Но в моем случае все было несколько по иному. Дело не в жертве. Дело в преступнике. Есть выбор. Либо преступник я, Григорий Карманов. Либо старик антиквар.
Мне не хотелось марать свое имя. В этой ситуации лучше оставаться жертвой. К тому же, для старика вполне реально снисхождение на суде. Сколько ему столетнему и так осталось? Возможен даже условный срок, если повезет с адвокатом. Если придумать достойное объяснение убийству. А с другой стороны… У меня не будет даже могилы. И пусть на нее никто бы и не пришел. И все же…Лучше чем вообще ничего. Словно и не было на земле. Словно ты и не рождался. Тогда все зачем? И это небо, и этот земной шар, и даже Дина? И потом… Ко всему прочему капля совести у меня осталась. Я не хотел выглядеть даже перед собой законченным негодяем. Как я могу подставлять старика и делать из него убийцу, если он прожил такую долгую безупречную жизнь. Чтобы так долго и так безупречно! Это не каждому удается! Возможно монахам, и одиночкам. Когда избавляешься от искушений не путем мучительного выбора, а путем добровольного затворничества. Конечно, в некотором роде это нечестно перед другими, у которых на каждом шагу искушения. Но в любом случае – остаешься честным человеком. Даже можешь позволить себе осуждать других! Поскольку тебя осуждать не за что. Я не скажу, что мне сильно нравился старик. Даже более того. Но факт оставался фактом. Он не убийца. И как я мог на него такое взвалить? Получается я на него, уже мертвого, повесил убийство человека, который жив и здоров? Нет, это уже за пределами преступления и наказания. И мне не будет оправдания. Никогда. Ни на небе, ни на земле. Безусловно, если судьями окажутся когда-нибудь справедливые обвинители. А когда-нибудь это будет, я в это верил. Может быть, единственное, во что я еще верил. Ценные акции не бывают все время в одних и тех же руках. История их все равно периодически перераспределяет. История это тоже точная наука. И когда-нибудь ее точность достигнет справедливых высот. Даже если она к нам не всегда справедлива. И мы к ней несправедливы почти всегда.
Я резко обернулся к Роману.
– Вы меня арестовываете? На слове «меня» я почему-то сделал ударение. Словно еще сам не знал, кто это спрашивает – старик антиквар или молодой парень Гришка.
– Ну, к таким крайним мерам мы пока прибегать не будем. До тюрьмы действительно далеко. В вашем почтенном возрасте. А вот к домашнему аресту прибегнуть придется. И даже в этом случае я позволю сделать вам скидку. С вами останется Сенечка, как человек, знающий вас. И в некотором роде вам сочувствующий.
– Почему в некотором? – обиделся Сенечка. И даже мне слегка поклонился. – Во всех смыслах вам сочувствующий, любезный.
– А вот огласки вам не избежать, разлюбезный! – Тася сделал шаг вперед в мою сторону. – Скандальчик выходит! Все газеты завтра напишут, что вы убили прекрасного парня Гришку! У которого впереди была целая жизнь! Огромные возможности! Блестящее будущее! Он кстати был философом! И даже сочинял философские труды! Он мог стать профессором, а может даже академиком! И вообще он был гением! А убийство гения тяжелее во сто крат! И он, этот прекрасный, добрейшей души человек, этот гений всегда мечтал жениться на мне! И я как его невеста, а теперь вдова, непременно сегодня дам интервью! Меня уже поджидают репортеры! И я ни одной подробности не упущу из нашей личной жизни, которая была похожа на сказку. И была разбита этим старикашкой! Как и разбита наша великая любовь!
Неужели и Тася туда же, решила вслед за Косульками записаться в поэты? Нет, этого я уже не вынесу. В одном она, впрочем, права. Оборвать жизнь посередине гораздо хуже, чем в конце. Все же лучше, чтобы не старик оказался убийцей молодого парня, а наоборот. К тому же, я как представил, что завтра в газетах будут со всех сторон склонять мое имя, убитого Григория Карманова, красочно расписывая, каким я был замечательным парнем и как горячо любил Тасю. А по телевизору показывать накрашенную, напудренную, разодетую в дорогущие тряпки рыдающую вдову… И я даже не смогу защититься, поскольку мертв. Нет, этой радости Тасе я не доставлю. Уж лучше быть преступником. За преступника она точно замуж уже не захочет и скорее всего вообще меня не упомянет, чтобы не марать свое имя порочной связью. К тому же, меня по-прежнему мучила совесть перед антикваром. Как странно, даже не столько за то, что я убил его. А за то, что хочу взвалить на него вину за убийство. И завтра в газетах начнут поносить его почтенное имя со всех сторон. Смешивать с грязью его достойную жизнь. Копаться в его благородном прошлом и настоящем. Увольте! Лучше уж я, Григорий Карманов окажусь убийцей. В конце концов, у меня нет родных, перед кем было бы по-настоящему стыдно. А больше… Больше мне не перед кем стыдиться. Не перед этим же миром, где убийства давно узаконены. Где давно богатства распределены в пользу убийц. Перед этим миром- убийцей мне краснеть нечего. И земной шар не заставит мое лицо покрыться пунцовой краской. Потому что он сам в крови. И этот глобус давно следовало бы делать не в форме зеленого шара. А пунцового. Где пунцовые реки и моря, пунцовые города и страны, пунцовые горы и леса. Нет такой точки на планете, которую бы нельзя было изобразить алого цвета. Где не проливалась бы кровь. И причем тут я и старик? Мы всего лишь крошечные, незначительные детальки в огромном механизме законных и безнаказанных убийств. Но в отличие от других, я могу доказать, что мое убийство незаконно и наказуемо. И справедливость возможна. Даже если в ней никто не нуждается. В моей власти признать, что суд существует. И преступники это реальность, а не миф этого преступного мира.
Я вышел на середину комнаты. И гордо встряхнул седой шевелюрой. Мне показалось, что я на сцене. На пустой сцене, где нет декораций. Впрочем, бутафории иногда только снижают накал. Мне показалось, что и Роман, и Сенечка, и Косульки, и Тася – это не зрители, перед которыми мне сейчас предстоит произнести трагический монолог в кульминации этой трагедии. А мои партнеры по пустой сцене. Где нам вместе предстоит сыграть эту пьесу. И мои друзья, и мои враги. А зрителей нет. Нам играть не перед кем. Мы будем играть друг перед другом. И кто из нас выиграет? И кто нам раздаст аплодисменты и цветы? Если зрителей нет. Впрочем, зрители тоже иногда только мешают. Настоящие трагедии разыгрываются без свидетелей. Свидетели – это уже послесловие всех трагедий.
Я набрал полный рот воздуха. Выдохнул. Вновь набрал. Мне нравилось быть в главной роли. Я никогда в ней не был. Всегда был второстепенный персонаж. Неужели, чтобы тебе дали главную роль, нужно стать убийцей. Как чудовищно. И как просто. И я вновь набрал полный рот воздуха. И сказал. И сам почувствовал силу своего голоса. Его четкость. И густоту. Мой голос ни разу не дрогнул. Я был на сцене.
