малышки, сидя прямо, соединились в очень страстном на вид объятии – их тела и рты были сцеплены, точно лечебные банки. Получалась любопытная живая картина, почти как фотоснимок, ибо в этот момент они едва двигались, просто сидели, будто на какой-то экстраординарно-экзотической чайной церемонии. Но затем, по-прежнему в предельно страстном поцелуе с закрытыми глазами, отчего две светлые головки казались одним целым, девчушки начали лениво гладить друг друга. Синхронно двигаясь, они деликатно прослеживали руками контуры лиц, шеи, плеч, грудей, талии, живота и бедер. Из-за их невероятного сходства создавалось впечатление, будто одна девушка гладит свое собственное отражение в неком трехмерном зеркале. Нарциссизм в самом своем надире, и Лес Харрисон внимательно следил за этим действом в зеркале – в том же самом зеркале, через которое за ним наблюдала забавляющаяся троица в соседней комнате. Лицо вице-президента киностудии приобрело поистине причудливое выражение, – наблюдая, он не прекращал работать языком во влагалище, и поэтому вынужден был косить глазами в манере, которая казалась и эксцентричной, и гротескной.
В добавление к прозрачному зеркалу, в комнате для наблюдений имелись звуковые усилители, позволявшие слышать все, что происходило в соседнем помещении. Усилители эти обладали такой мощностью, что малейшее движение, вдох или выдох можно было не просто услышать, а воспринять как достоверный вопль страдания или восторга. Один из микрофонов размещался в ногах кровати точно по центру, так что реальную вязкость толчка, трение влажной оболочки о пенис, входящий в слизистое влагалище и выходящий оттуда, было слышно как никогда. Поначалу звуки эти словно бы не распознавались, но затем, идеально совпадая со всем остальным, становились совершенно безошибочными.
– Ничего себе подхват, – заметил Сид, никогда не упускавший возможности проявить свою компетентность. – Что это, «награ спешиал»?
– Скорее «А-Р семьдесят», – сказал Борис, – с усилителем.
Сид кивнул.
– Нет, ты только послушай! Звук тинейджерской пизденки! Так, как она, ничто на свете не звучит!
Тем временем Крошка Мари, далекая от праздности, металась по комнате, задрав юбку до талии и лягаясь в манере канкана.
– Кто хочет попробовать на вкус мою ягнячью ямку?! – верещала она. – Кто хочет залезть в мой сказочный горшочек меда?
Никто особого желания не проявил, и Крошка, упав на колени перед Сидом, принялась грубо хвататься за его ширинку.
– Да отстань ты! – прорычал он, отталкивая ее прочь. – Дай шоу посмотреть!
Крошка умело перенаправила усилие на бросок к паху Б.
– Ты просто куколка, – нежно сказал Борис, – но, боюсь, я тоже пас.
– Вот пара уродов! Онанисты хуевы! – сердито заревела Крошка, поднимаясь на ноги и исполняя небольшую гневную пляску. Затем она схватила торчащий из стенного держателя микрофон, ткнула кнопку и заковыляла к живой картине за стеклом, вопя что было мочи: – Заеби их, Лес! Ты, пидор, Хрен Моржовый!
Громкость трансляции, судя по всему, была оглушительной. Наслаждающуюся троицу будто приливной волной буквально смело с кровати, после чего они спутанной грудой завозились на полу. Затем Лес вскочил на ноги, прыгая как обезьяна и яростно крича:
– Ты, уродка, сука ебаная! Мы уже почти кончали, я тебе говорю! Мы все уже были вот-вот!
Надо полагать, Лес знал, что его мучительница находится за стеклом, ибо смотрел он именно в том направлении – но не совсем туда, а потому ощущение незримости сохранялось.
– Такой болтовни мы не слушаем! – завизжала Крошка и вырубила усиление на их стороне, тогда как Лес, закрыв уши ладонями от нового звукового удара, опять начал орать (беззвучно, поскольку они его больше не слышали) и носиться по комнате в поисках чего-нибудь потяжелей, чем бы швырнуть в стекло. Комнату, однако, оборудовали с учетом подобных непредвиденных обстоятельств, ибо, изобильно обставленная, она была практически лишена движимой мебели; все там было либо встроено, либо привинчено к полу. Наконец Лес дошел до того, что схватил собственные ботинки и крайне неэффективно их швырнул, да еще и не в тот участок зеркала.
– Мимо, дурачина! – захихикала Крошка. – В молоко! Даже рядом не было!
К этому времени девчушки немного пришли в себя и сидели на полу у дальней стороны кровати, где видны были только их светлые головки и голые плечи. Губы их двигались, девушки что-то говорили Лесу, возможно, пытаясь выяснить, что происходит. Ответ Леса, если таковой состоялся, был, понятное дело, неслышен. Затем вице-президент в полном коллапсе от поражения и уныния осел на кровать. Этого Крошка, похоже, не выдержала.
– Ах, боже мой, – простонала она, – что же мы с ним сделали?
Затем Крошка принялась рвать на себе одежду.
– Я иду к тебе, Лес! – вскричала она. – Иду, мой дорогой!
Щелкнув переключателем на двустороннем зеркале, уродка взмахом руки отперла дверь и бешено вылетела из комнаты, по-прежнему разрывая на себе одеяния и сбрасывая их на бегу.
Какое-то время Борис и Сид сидели, тупо глядя на темную панель.
– Вот оно, похоже, и все, – наконец подвел итог Борис.
Сид хмыкнул и неуклюже поднялся на ноги.
– А знаешь, я бы от того подросткового отсоса не отказался.
Думая о чем-то другом, Б. шел молча, тогда как Сид продолжал рассуждать:
– Интересно, где Лес, дьявол его побери, таких нашел… блин, они точно не еврейки… пожалуй, шведки… терпеть не могу злоебучих шведок. Не считая Бергман, ясное дело, – добавил он, надеясь позабавить Б., который ничем, кроме невразумительного хмыканья, его не удостоил.
Сид посмотрел на Бориса, никак не задетый его отрешенностью. Он вспомнил разговор, состоявшийся у них после премьеры одного из фильмов Б. – простой, горькой и нежной любовной истории… Фильм, исполнительным продюсером которого был Сид, встретил самое бурное одобрение и, помимо всего прочего, был знаменателен поэтичной и весьма смелой (по тем временам) сценой среднего плана в спальне. В этой краткой сцене любовники, сплетенные в обнаженном объятии, видны только выше талии. Мужчина лежит сверху, нежно целуя лицо девушки, ее шею, плечи… и, пока его голова медленно скользит между ее грудей, камера остается неподвижной. Наконец голова ускользает из кадра, предположительно направляясь к горшочку меда, после чего камера движется вверх к закрытым глазам девушки и задерживается на ее лице, пока там нарастает выражение восторга.
Разумеется, фильм встретил противодействие различных кругов в глубинке – включая Нью-Йорк. Петиций хватало в изобилии, и группы бдительных граждан проявили активность, требуя убрать из фильма «этот чудовищный эпизод куннилингуса» (как описал его критик «Нью-Йорк таймс»).
Были предприняты безуспешные попытки стереть основную часть сцены… когда киномеханик, следуя инструкции профсоюза или взятке руководства, делал так, чтобы в решающий момент пленка соскочила с колесика, а затем снова ее заправлял, но уже на несколько кадров (на самом деле – на две сотни футов) дальше.
У ответственных критиков, естественно, уже была наготове подходящая дубина, чтобы защитить фильм. Издатели «Киноведомостей» восхвалили сцену как
Использование в этой связи слова «вкус» вызвало у Б. улыбку.
– Как можно говорить о вкусе, – спросил он у Сида, немного его поддразнивая, – когда камера держит лицо девушки? Кто знает, какой там
От Сида, понятное дело, последовал найгрубейший отклик.
– Чего? – отозвался он, сперва не вполне понимая, но затем закивал, смеясь, кашляя, отплевываясь, хлопая себя по ляжке, энергично почесывая в паху: – Да-да, я знаю, ты даже хотел бы показать того парня после – как он застрявший между зубов лобковый волосок выдергивает, ага? Ха-ха-ха!
– Совсем не обязательно, – нежно и очень искренне сказал Б. – А вот за его головой я бы хотел проследить… когда она пошла вниз, прочь из кадра. Мне следовало это сделать. А так получился
