другое облако дыма, кипящее над вершинами деревьев, а под этим облаком перебегали крохотные огоньки, обозначавшие стволы конфедератских орудий. Разбудившему меня солдату я сказал, что пушек у них сотни две, а теперь вдруг вспомнил, что их насчитывалось сто восемьдесят, а за мной, на вершине Кладбищенской возвышенности, располагалось восемьдесят отвечавших им пушек – по крайней мере, так было написано в книгах. И что сейчас должно было быть чуть больше часу дня, поскольку канонада началась сразу после часа и продолжалась часа два.
Где-то там генерал Ли[19] наблюдал за битвой с вершины Тревеллер-Хилла. Где-то там с мрачным видом сидел на кривой жердине забора Лонгстрит,[20] размышляя о том, что атака, которую он должен начать, наверняка окажется безуспешной. Потому что наступать так, как придется это сделать сейчас, – свойственно военной манере янки,[21] боевые же достоинства южан всегда проявлялись в умении спровоцировать атаку войск Союза,[22] а потом истощить их силы, перемалывая в упорной обороне.
Однако мне пришлось признаться себе, что в этих рассуждениях присутствует и слабое место. Там, на других холмах, нет ни Ли, ни Лонгстрита. Они отвоевали свое больше века назад, и впредь им никогда не сражаться. А эта пародия на бой, разыгрываемая у меня на глазах, отнюдь не повторяла подлинной геттисбергской битвы, а всего лишь отражала традиционное представление о ней, выглядела именно такой, какой предстала она мысленному взору позднейших поколений.
Рядом со мной, вспахав дерн, впился в землю осколок. Я потянулся было к нему, но, не успев прикоснуться, отдернул руку – металл источал жар. Я был уверен, что попади он в меня – и я был бы убит столь же легко и надежно, как в настоящем сражении.
Справа от меня виднелась рощица – та самая, которой в момент наивысшего успеха достигла атака конфедератов, достигла – и откатилась по склону назад; позади – и тоже чуть правее – высились невидимые сейчас в дыму массивные и безобразные кладбищенские ворота. Несомненно, местность выглядела сейчас точно так же, как и в тот, более чем столетней давности день, а это воспроизведение баталии будет развиваться в полном соответствии с хронологией событий, какой сохранилась она в человеческой памяти – включая передвижения отдельных воинских частей и более мелких подразделений, хотя, разумеется, со временем многие детали стерлись из памяти, и последующие поколения уже не знали о них – или предпочли точному знанию пометы на полях; но так или иначе, а здесь Гражданская война будет в точности такой, какой представляется людям во время застольной беседы: во многих отношениях их знания или предположения могут, конечно, оказаться справедливыми, однако никому не под силу представить себе, как это выглядело в действительности, не пережив баталии лично и не испытав ее превратностей на собственном опыте.
Разверзшийся вокруг кромешный ад и не думал прекращаться – грохот и рев, пыль и дым, скрежет и пламя. Я все так же прижимался к земле, которая, казалось, продолжала колебаться подо мной. Я уже не был в состоянии воспринимать звуков, и временами мне начинало казаться, что я оглох навсегда, что такого понятия, как «слух», вообще никогда не существовало и я его попросту выдумал.
Со всех сторон одетые в голубые мундиры[23] солдаты тоже вжимались в землю, прячась за камнями, нагромождениями жердей, вытащенных из каких-то изгородей, втискиваясь в наспех вырытые мелкие окопчики; они инстинктивно старались спрятать головы, но руки сжимали ружья, направленные в сторону холма, откуда палили пушки конфедератов. Они ждали, когда кончится канонада, и там, на склоне, поднимется длинная цепь марширующей, как на параде, пехоты, пересечет лощину и примется взбираться по склону Кладбищенской возвышенности.
Сколько времени это уже продолжается? Я поднес руку к лицу: часы показывали половину двенадцатого, и это, конечно, было неверно – ведь канонада началась в час, может быть, в несколько минут второго. Впервые с тех пор, как оказался в этом дурацком времени, я взглянул на часы, однако у меня не было возможности сопоставить местное время с нормальным земным – если, конечно, в этом месте такое понятие, как время, существует вообще.
Я решил, что с момента начала канонады прошло, вероятно, не больше пятнадцати-двадцати минут – хотя по ощущению казалось, будто минуло куда больше, и это было вполне естественно. Во всяком случае, я был уверен, что ждать прекращения огня предстоит еще долго. Поэтому я еще плотнее вжался в землю, чтобы представлять собой возможно меньшую мишень. Придя к выводу, что остается только ждать, я принялся размышлять над тем, что делать, когда прекратится канонада и цепь конфедератов начнет взбираться на этот последний склон, когда заплещут на ветру алые боевые знамена, а солнце вспыхнет на саблях и штыках. Что предпринять, если один из них вознамерится пырнуть меня штыком?
Бежать, разумеется – если здесь найдется, куда бежать. Наверное, тут окажется в избытке и других беглецов, однако более чем вероятно, что по другую сторону возвышенности стоят голубомундирные солдаты и офицеры, у которых дезертиры не вызовут ни малейших симпатий. О том, чтобы пытаться защитить себя, не могло быть и речи, даже окажись у меня в руках ружье – поскольку эти ружья являли собой самое неуклюжее творение рук человеческих, и я не имел даже отдаленного представления о том, как из них стрелять. Похоже, все они заряжались с дула, а о подобном оружии я знал меньше, чем ничего.
Дым сражения становился все гуще, застилая солнце. Клубы его заполонили всю лощину, а здесь, на склоне, он стелился над самыми головами людей, распластавшихся перед батареями северян. Казалось, я смотрю на мир сквозь узкую щель, с трех сторон ограниченную грязно-серыми колышущимися занавесами.
Вдалеке на склоне что-то зашевелилось – не человек, а какое-то гораздо меньшее существо. Поначалу я принял его за щенка, оказавшегося на нейтральной полосе, но для собаки оно было слишком рыжим, пушистым, и вообще не очень-то походило на собаку. Скорее уж оно напоминало крота. И я сказал ему: «Будь я на твоем месте, крот, я зарылся бы в нору и не вылезал из нее». Не думаю, чтобы я произнес что- нибудь вслух, но даже если бы и проговорил, это не имело бы значения – никто, не говоря уже об этом дурном кроте, все равно не мог бы меня услышать.
Некоторое время крот продолжал сидеть на одном месте, а потом направился вверх по склону ко мне, пробираясь сквозь высокую траву.
Передо мной опустился завиток дыма, скрыв крота из виду. Расположенная позади батарея продолжала вести огонь, но вместо четкого разговора ее орудия выговаривали лишь невнятное «чуфф-чуфф», а уже ставший привычным их рев заглушался треском и визгом рушащейся с неба лавины металла. Временами осколки, словно тяжелые дождевые капли, выпадали из дымной тучи и сыпались вокруг – те, что покрупнее, вспахивали дерн, взметывая в воздух комочки грязи.
Завиток дыма рассеялся. Крот оказался теперь намного ближе, и я разглядел, что это совсем не крот. Не пойму, как я сразу не узнал эту остроконечную волосяную шляпу и кувшинообразные уши. Даже на расстоянии я должен был бы догадаться, что это Арбитр, а вовсе не щенок или крот.
Но теперь он был мне отчетливо виден; Арбитр смотрел на меня, смело бросая вызов, точно воинственный бантамский петух, а потом поднял руку с плоскими пальцами и показал мне нос.
