президентом Чехословацкой республики. Это было, по-видимому, в 1915 году. Но встреча не состоялась, хотя Рубакин не имел ничего против нее.
Еще в 1895 году в сборнике рассказов «Искорки» Рубакин высказывает через своих героев свое отношение к патриотизму. Так, в рассказе «Взыскующие града» он говорит: «...Истинный патриотизм, истинная любовь к отечеству возможна лишь при условии сознательного и критического отношения к нему, к различным сторонам жизни родной страны... Там же, где все это стремятся заменить или даже подменить какой-то гипнотизацией и муштрой, где все стороны жизни, даже самые безобидные, наши доморощенные патентованные просветители норовят показывать непременно с одной стороны, оберегая от знакомств с другими ее сторонами, там истинного патриотизма в народе, кроме разве взрыва народного чувства в минуты общенационального бедствия, — и нет и быть не может...»
В другом рассказе Рубакина мастеровой (рабочий) в поезде дает свое определение отечеству: «Отечество есть доброе для своих граждан общество, на точном основании справедливых законов управляемое».
Несмотря на лишения и на войну, Рубакин продолжал свою работу по составлению книжек и по подготовке нового издания «Среди книг». Так же, как и раньше, время от времени у него собирались близкие знакомые из числа эмигрантов и устраивались музыкальные вечера, на которых организовывались настоящие концерты. Людмила Александровна играла на рояле преимущественно классиков — Бетховена, Баха, Шопена, Листа, Шумана, а партию скрипки исполняла мадам Швоб, француженка, соседка Рубакиных по дому в Кларане.
У отца появились новые сотрудники, которых я не знал, так как за все время войны я не мог к нему приехать — у меня не было швейцарской визы, а по фантазии моего отца раньше я жил в Швейцарии по фальшивому паспорту какого-то польского купца Гуцмана из немцев, хотя и мой возраст и мое положение плохо увязывались с этим паспортом.
Весть о революции в России до глубины души потрясла Рубакина. Дочь работавшего тогда с Рубакиным Феликса Кона, Елена Феликсовна рассказывает, что в начале весны 1917 года, вечером она находилась в библиотеке, когда в момент захода солнца она и все присутствующие с нею услышали из кабинета Николая Александровича его полузадушенный голос: «Все ко мне!» «Мы, — рассказывает она, — кинулись, не зная, что подумать. Лежа в кресле, прерывающимся от волнения голосом он сообщил нам, что из Лозанны ему позвонили по телефону о революции в России, об отречении Николая Романова, о том, что народ вышел на улицы, создано Временное правительство».
С необыкновенным вниманием, восторгом и порою огорчением Рубакин следил за развитием революции в России. Он написал о ней целый ряд статей в швейцарских и французских журналах и газетах, выпустил отдельными брошюрками. Участились и его беседы с Роменом Ролланом, который хотя и приветствовал революцию, но плохо понимал ее социальную сущность и видел в ней только «освобождение духа».
В своем письме А.М.Горькому по поводу празднования первой годовщины Октябрьской революции 1 ноября 1918 года Рубакин писал: «Я приветствую нашу милую, дорогую, близкую и далекую социалистическую республиканскую Россию, осуществляющую мечту моей жизни. Привет русскому трудящемуся классу. Сердцем я всегда у вас, с вами, хотя работаю за тысячу верст от вас — не по моей вине, но всегда и прежде всего для России... Услышьте же мой далекий крик: да здравствует первая на земном шаре, до сих пор еще невиданная великая федерация социалистических республик!»
Как отмечает в своем очерке о библиотеках Рубакина Е.Н.Арефьева: «После Октябрьской революции библиотека Н.А.Рубакина стала своеобразным культурным представительством Советской России в Европе». Между Швейцарией и СССР вплоть до второй мировой войны не было дипломатических отношений. Представлять СССР в Швейцарии было некому. Неофициально многими вопросами, интересующими Советский Союз в Швейцарии, занимался живший в Берне доктор С.Ю.Багоцкий, бывший политкаторжанин, близко связанный с Лениным, когда тот жил в Поронине, в австрийской Польше. Но Багоцкий был представителем Советского Красного Креста, и ему самому приходилось отстаивать свое положение, так как и швейцарские власти и Международный Красный Крест, в котором засели махровые реакционеры, относились к Багоцкому подозрительно, враждебно, хотя все-таки часто были вынуждены с ним считаться. Как известно, именно в Международном Комитете Красного Креста работал некий Лодыжников, один из организаторов убийства В.В.Воровского.
В 1919 году Рубакин по приглашению Чехословацкого библиографического общества поехал в Чехословакию и там сделал доклад на съезде. Но швейцарские власти не хотели ему давать обратной визы на въезд в Швейцарию. Рубакин просидел три месяца в Берлине в ожидании разрешения вернуться в Швейцарию, которое ему наконец исхлопотали его швейцарские друзья.
С тех пор он почти не выезжал из Швейцарии, если не считать его поездки в Париж, где он пробыл у меня довольно короткое время.
После Великой Октябрьской революции почти вся русская политэмиграция вернулась в Россию. Все меньше и меньше русских оставалось в Швейцарии, но зато у отца появились новые знакомые и новые друзья в среде швейцарцев. Нужно было прожить свыше двух десятков лет в Швейцарии, чтобы завести друзей среди швейцарцев — настолько швейцарская среда, по существу, была непроницаема для иностранцев.
Эти новые знакомства произошли не сразу. Они начались со знакомств со швейцарцами, жившими рядом с моим отцом. В том же доме, что и он, проживала одна француженка — скрипачка мадам Швоб, муж которой был швейцарцем — не то коммерсантом, не то мелким служащим. Между нею и Людмилой Александровной завязалось на почве музыки знакомство, вскоре перешедшее в настоящую дружбу. Мадам Швоб была типичная француженка, «дитя Парижа», беззаботная, веселая, остроумная, но она была тяжело больна туберкулезом, и ее дни были сочтены. Это не мешало ей весело смеяться, любить жизнь, музыку, развлечения. Правда, она была в той стадии болезни, когда у туберкулезных больных развивается эйфория — они не сознают тяжести своего состояния, довольны жизнью, радуются ей. Вместе с Людмилой Александровной она устраивала дуэты — рояль и скрипка. Концерты получались замечательные, и на них приходили все наши знакомые.
Постепенно Рубакин завел и многочисленные знакомства среди швейцарских ученых, учителей, профессоров. В особенности он был связан с известным профессором психологии в Женеве З.Клапаредом, директором педагогического Института имени Ж.-Ж.Руссо Бонэ, профессором Феррьером, крупнейшим швейцарским психиатром А.Форелем. Форель, уже вышедший на пенсию, жил в маленьком городке Эгль в долине Роны, и отец ездил к нему время от времени.
В 1918 году, когда Рубакин стал широко разрабатывать теоретические проблемы психологии читательства и создавать библиопсихологию, он тесно связался с Институтом Ж.-Ж.Руссо в Женеве и совместно с Бонэ и Клапаредом основал при этом институте «Секцию библиопсихологии», включив в нее свою библиотеку.
Вхождение библиотеки отца в Институт Руссо имело в чисто практическое значение. Это ее легализовало в глазах швейцарских властей, а это было тем более важно, что те уже давно косились на библиотеку и в случае его смерти могли ее забрать себе.
Библиотека эта содержалась исключительно на средства моего отца — на его заработки, а потом и на его пенсию. За предоставление ее в пользование своим друзьям и знакомым он ничего не брал.
В 1922 году Рубакин из Кларана переехал в Лозанну и перевез туда библиотеку. Была найдена большая квартира в верхней части этого расположенного амфитеатром на горах города, в тихой улице — авеню де Мускин — с большими балконами, с которых, как и из окон, открывался изумительный вид на весь город, на Женевское озеро, на Савойские Альпы и далеко-далеко в сторону долины Роны. Только в Швейцарии можно было найти жилище с таким сказочным видом и простором, но отец, по существу, мало его ощущал. В Петербурге мы жили в квартире, выходившей на грязную, узкую, скучную Большую Подьяческую, некоторые комнаты выходили на типичный петербургский двор, похожий на колодец, грязный, пропахший запахами из кухонь и кошками, а позже мы жили на Екатерининском канале, где тоже перед глазами была мутная скучная гладь этого протока с облезлыми тоскливыми домами напротив. И там мой отец не замечал этого. Хотя в Швейцарии он любил гулять, но во время прогулок он был целиком поглощен своими мыслями, обдумывал свои книжные проекты, мало что замечал вокруг. Но ходил он много. Жители Лозанны, среди которых он был очень популярен, хорошо помнят его высокую фигуру в старом, вышедшем из моды
