Чай

Саки Чай

Джеймс Кьюшет-Принкли держался твердого убеждения, что когда-нибудь он женится, однако до тридцати четырех лет не предпринял ничего, чтобы оправдать это убеждение. Ему нравились многие женщины одновременно, он бесстрастно восхищался ими, не давая, впрочем, ни одной из них повода к брачному союзу. Точно так же восхищаются Альпами, не ощущая желания заполучить какую-нибудь одну вершину в личную собственность. Недостаток предприимчивости в этом вопросе возбудил некоторое нетерпение в кругу его домашних, особенно родственников по женской линии. Матушка, сестры, проживавшая с ними тетушка и две или три почтенные дамы из числа близких знакомых смотрели на его медлительный подход к женитьбе с неодобрением, далеко не всегда молчаливым. Самые невинные его ухаживания они воспринимали с тем напряженным вниманием, с каким группа необученных терьеров следит за малейшими движениями человека, от которого вправе ожидать, что он выведет их на прогулку. Ни один смертный с добропорядочной душой не устоит долго перед несколькими парами собачьих глаз, молящих о прогулке. Джеймс Кьюшет-Принкли не был упрям или равнодушен к влиянию домашних настолько, чтобы пренебречь открыто выраженным желанием семейства, состоящим в том, чтобы он полюбил какую-нибудь приятную девушку на выданье. И когда его дядя Жюль покинул сей мир и завещал ему вполне приличное наследство, казалось, самое разумное – это отправиться на поиски кого-нибудь, с кем это наследство можно было разделить. Процесс поисков осуществлялся скорее под воздействием советов и под давлением общественного мнения, нежели вследствие его собственного желания. Явно превосходящее большинство его родственниц и вышеупомянутых дам из числа знакомых остановились на Джоан Себастейбл как на наиболее подходящей молодой женщине, которой он мог бы предложить выйти за него, и Джеймс постепенно свыкся с мыслью, что ему с Джоан придется пройти через предписанные стадии поздравлений, обмена подарками, норвежских или средиземноморских гостиниц с последующим превращением в домоседов. Нужно, однако, было спросить эту даму, что она думает по этому поводу. До сих пор члены семьи умело и осторожно руководили им в процессе ухаживания, но вот чтобы сделать само предложение, тут нужны индивидуальные усилия.

Кьюшет-Принкли шел через Гайд-парк к дому Себастейблов в умеренно спокойном расположении духа. Раз уж это надо сделать, он с радостью в этот же день уладит дело и избавится от мыслей о нем. Предложить руку даже такой приятной девушке, как Джоан, – предприятие весьма непростое, но без предварительных переговоров нечего было и мечтать о медовом месяце на Менорке и последующей семейной жизни. Интересно, что это за место такое – Менорка, подумал он. Ему казалось, что на этом острове вечно царит что-то вроде траура и повсюду бегают черные или белые курицы меноркской породы. Наверное, он окажется вовсе не таким, когда туда приедешь. Те, кто бывал в России, рассказывали ему, что не помнят, чтобы видели там уток московской породы, поэтому возможно, что и на этом острове нет дичи, которая обитает только здесь.

Его средиземноморские размышления прервал бой часов, отбивающих полчаса. Половина пятого. Он недовольно нахмурился. В особняк Себастейблов он явится как раз к чаю. Джоан будет сидеть за низким столиком, уставленным множеством серебряных чайников, кувшинчиков для сливок и хрупких фарфоровых чашек. Голос ее будет приятно журчать, она будет задавать ему всевозможные ничего не значащие любезные вопросы насчет того, слабый или крепкий чай он предпочитает, сколько добавить сахару, молока, сливок и добавить ли вообще чего-нибудь и все такое. «Вам один кусочек сахару? Я не расслышала. Молока добавить? Не налить ли еще горячей воды, а то, может, чай крепкий?»

О том, что его ждет, Кьюшет-Принкли читал в десятках романов и сотни раз убеждался на собственном опыте, что все это близко к действительности. Тысячи женщин сидят в этот торжественный послеполуденный час за изысканным фарфором и серебряными принадлежностями. Голоса их приятно журчат, ниспадая каскадами незамысловатых предупредительных вопросов. Кьюшет-Принкли терпеть не мог всю эту процедуру послеполуденного чаепития. Согласно его представлениям о жизни женщина должна возлежать на софе или козетке, мило беседуя или выражая взглядом невыразимые мысли, а то и просто молчать, будучи объектом любования, а маленький паж-нубиец меж тем молча вносит из-за шелковой портьеры поднос с чашками и лакомствами, что воспринимается как само собой разумеющееся, без всяких там глупых вопросов насчет сливок, сахара и горячей воды. Когда твоя душа порабощена и ты готов пасть к ногам любимой, разве можно говорить о том, крепок или некрепок чай? Кьюшет-Принкли никогда не излагал свои взгляды по этому поводу матери. Та привыкла всю жизнь премило беседовать во время чаепития за изысканным фарфором и серебром, и заговори он с ней о диванах и пажах-нубийцах, она бы настояла на том, чтобы он провел недельку на морском берегу. Теперь, когда он шел через лабиринт переулков, которые вели его извилистым путем к выстроившимся в изящную линию домикам в Мейфере,[1] его охватывал ужас при мысли о том, что он застанет Джоан Себастейбл за чайным столом.

Избавление пришло неожиданно. В шумном конце Эскимолт-стрит жила Рода Эллам, приходившаяся ему чем-то вроде дальней родственницы. Она занимала этаж узкого маленького домика и зарабатывала себе на жизнь тем, что делала шляпы из дорогих материалов. Казалось, шляпы и вправду привозили из Парижа, да вот беда – суммы, которые она за них получала, не были похожи на те, что отсылают в Париж. Рода, впрочем, находила жизнь прекрасной и не без удовольствия проводила время, невзирая на стесненные обстоятельства. Кьюшет-Принкли решил подняться к ней на этаж и отложить на полчасика предстоящее важное дело. Затянув визит, он сможет явиться в особняк Себастейблов после того, как будут убраны последние остатки изысканного фарфора.

Рода провела его в комнату, которая служила ей мастерской, гостиной и кухней одновременно и была в то же время на удивление чистой и уютной.

– Я закусываю по-походному, – объявила она. – В банке прямо перед тобой – икра. Намазывай хлеб маслом, пока я нарежу еще. Возьми себе чашку, чайник сзади тебя. А теперь рассказывай.

Больше она к теме еды не возвращалась, а весело болтала и делала так, чтобы и гость весело болтал. Одновременно она ловко намазывала хлеб маслом, предлагала красный перец, нарезала лимон, тогда как другие женщины принялись бы выискивать причины и выражать сожаления, почему у них нет ни того ни другого. Кьюшет-Принкли пришел к выводу, что он прекрасно проводит время и при этом ему не нужно отвечать на многочисленные вопросы, которые звучали бы столь же нелепо, как если бы их задавали министру сельского хозяйства во время вспышки чумы крупного рогатого скота.

– А теперь скажи, зачем ты пришел ко мне? – неожиданно спросила Рода. – Ты возбуждаешь не только мое любопытство, но и деловые интересы. Ты, наверное, явился насчет шляп. Я слышала, ты на днях получил наследство, и мне, конечно же, пришло в голову, что для тебя было бы желательно отметить это событие, купив дорогие шляпы для всех своих сестер. Они, наверное, и словом об этом не обмолвились, но я уверена, и им то же самое пришло в голову. Конечно, в связи с приближающимися праздниками я сейчас довольно перегружена работой, но я к этому привыкла. Мы ведь все время чем-нибудь перегружены, как Моисей во младенчестве.

– Я не насчет шляп пришел, – сказал ее гость. – По правде, мне кажется, я вообще пришел без повода. Проходил мимо и подумал, а не навестить ли тебя. Однако пока я сидел и разговаривал с тобой, весьма важная мысль пришла мне в голову. Если ты на минутку забудешь о предстоящих праздниках и выслушаешь меня, я скажу тебе, в чем дело.

Минут через сорок Джеймс Кьюшет-Принкли возвратился в лоно семьи, принеся важные новости.

– Я собрался жениться, – объявил он.

Раздались восторженные возгласы поздравлений и самовосхваления.

– Ага, так мы и знали! Уж нам-то было ясно, что этот день близится! Мы предсказывали его еще несколько недель назад!

– Бьюсь об заклад, что это не так, – сказал Кьюшет-Принкли. – Если бы кто-нибудь сегодня за ланчем сказал мне, что я буду просить Роду Эллам выйти за меня и что она примет мое предложение, я бы посмеялся над одной этой мыслью.

Романтическая непредвиденность случившегося в какой-то мере возместила родственницам Джеймса то, что им пришлось без сожаления забыть о своих многотрудных усилиях и искусной дипломатии. Было весьма нелегко тотчас же перекинуть свой энтузиазм с Джоан Себастейбл на Роду Эллам, но ведь речь шла о жене