Сумерки

Саки Сумерки

Норман Гортсби сидел на скамейке в Гайд-парке. За спиной у него находилась полоска засаженного кустами и огороженного решеткой газона. Перед ним за широкой дорожкой для экипажей тянулась Роттен-Роу. Справа доносились шум и гудки автомобилей. Было начало марта, что-то около половины седьмого вечера, и уже сгустились сумерки, которые слегка смягчались бледным светом луны и многочисленных уличных фонарей. На дорожках и аллеях было пустынно, и все же в полутьме виднелись безмолвно двигавшиеся фигуры, а иные проступали тусклыми точками на скамьях, погруженных во мрак.

Место действия нравилось Гортсби и вполне соответствовало его настроению. Сумерки представлялись ему часом поверженных. Мужчины и женщины, проигрывавшие в сражении друг с другом борьбу, прятавшие как можно дальше от всепроникающих взоров любопытных несбывшееся счастье и умершие надежды, появлялись в этот сумеречный час, когда поношенная одежда, опущенные плечи и несчастные глаза могут остаться незамеченными или по крайней мере неузнанными.

Все эти люди, словно летучие мыши, невесело радовались пребыванию на площадке для развлечений, покинутой своими законными хозяевами. За стеной кустов и палисадом царствовали блестящие огни и шумное, стремительное движение. В сумерках, почти рассеивая их, ярко светилось многоярусное скопище окон, отмечая пристанища других людей, которые устояли в борьбе за собственное существование или, во всяком случае, не могли согласиться с тем, что потерпели неудачу.

Такие картины рисовались в воображении Гортсби, сидевшего на скамейке в почти пустынном месте. Он пребывал в том состоянии духа, что и себя причислял к тем, кто потерпел неудачу. Денежные затруднения не угнетали его. Стоило ему только пожелать, и он отправился бы на оживленную улицу, где сверкают огни и стоит шум, и занял бы свое место среди теснящихся рядов тех, кто наслаждается богатством или же борется за него. Он потерпел крах, пытаясь осуществить более возвышенный замысел, и в эту минуту испытывал глубокое разочарование и не мог отказать себе в несколько циничном удовольствии, наблюдая за такими же, как он, неудачниками, перемещавшимися в темном пространстве от одного фонаря к другому.

Рядом с ним на скамье сидел пожилой господин с понуро-вызывающим видом. По-видимому, он уже не может с надеждой на успех бросить вызов кому-либо или чему-либо. Его костюм вряд ли можно было назвать потрепанным, по крайней мере испытание полумраком он выдерживал, но обладателя этого костюма невозможно было представить отправляющимся за покупкой коробки шоколадных конфет в полкроны или отдающим девять пенсов за гвоздику в петлице. Он явно входил в состав того забытого оркестра, под чью музыку уже никто не танцует; он был одним из тех скорбящих, чьи жалобы не вызывают ответных стенаний. Когда он поднялся, чтобы уйти, Гортсби представил его возвращающимся в невеселый дом, где его унижают и ни во что не ставят и где его способность платить каждую неделю по счету была началом и концом интереса, который он возбуждал. Удаляющаяся фигура незнакомца медленно растворялась в сумраке, а его место на скамье меж тем почти тотчас занял молодой человек, довольно хорошо одетый, но едва ли более веселого вида, чем его предшественник. Словно желая подчеркнуть, как плохи его дела, новоприбывший, опускаясь на скамью, сердито и очень громко отпустил бранное словечко.

– Похоже, вы не в очень-то хорошем настроении, – произнес Гортсби, рассудив, что от него ждут, чтобы он обратил должное внимание на это выражение чувств.

Молодой человек оборотился к нему столь живо, что тотчас же заставило Гортсби насторожиться.

– Окажись вы на моем месте, и у вас настроение было бы не из лучших, – сказал тот. – Я совершил самую большую в жизни глупость.

– Вот как? – без интереса спросил Гортсби.

– Приехал сегодня днем с намерением остановиться в «Патагонской гостинице» на Беркшир-сквер, – продолжал молодой человек, – а когда добрался туда, вижу, что ее снесли несколько недель назад и на этом месте поставили кинотеатр. Таксист посоветовал мне другую гостиницу, неподалеку, и я отправился туда. Я только отослал своим письмо, сообщив им мой новый адрес, и пошел купить мыла – я забыл положить его в чемодан, пользоваться же гостиничным мылом не люблю. Потом я побродил немного, выпил в баре, поразглядывал витрины и, когда направился обратно в гостиницу, вдруг сообразил, что не помню ее названия или хотя бы на какой она улице. Вот закавыка для человека, не имеющего в Лондоне ни друзей, ни связей! Разумеется, я могу телеграфировать своим, чтобы они сообщили мне адрес, но до завтра они мое письмо не получат. Меж тем я без денег, ибо у меня было с собой что-то около шиллинга, который ушел на мыло и еще на то, чтобы выпить, и вот я брожу с двумя пенсами в кармане, и в придачу мне негде переночевать.

После того как история была рассказана, наступила красноречивая пауза.

– Похоже, вы думаете, будто я наплел вам небылиц, – вскоре произнес молодой человек, при этом в голосе его прозвучали нотки негодования.

– Отчего ж небылиц, – рассудительно проговорил Гортсби. – Я помню, как в одной иноземной столице и со мной произошло в точности то же самое, однако в тот раз нас было двое, что еще занимательнее. К счастью, мы вспомнили, что наша гостиница находится на каком-то канале, и когда мы наткнулись на этот канал, то смогли отыскать дорогу и к гостинице.

Юноша просиял, услышав это воспоминание.

– Будь я в иноземной столице, я бы не так горевал, – сказал он. – Можно было бы пойти к консулу и получить у него необходимую помощь. Здесь же, в своей собственной стране, чувствуешь себя более заброшенным, когда попадаешь в переплет. Если только я не встречу какого-нибудь порядочного парня, который поверил бы моей истории и одолжил бы немного денег, то, похоже, мне придется провести ночь на набережной. Как бы там ни было, я рад, что мой рассказ не кажется вам чересчур невероятным.

Последние слова он произнес со значительной теплотой, как бы выражая надежду на то, что у Гортсби, пожалуй, достанет требуемой порядочности.

– Слабым местом в вашем рассказе, – медленно произнес Гортсби, – является, конечно же, то, что вы не можете показать кусок мыла.

Молодой человек резко подался вперед, быстро обшарил карманы своего пальто, после чего вскочил на ноги.

– Должно быть, я потерял его, – сокрушенно пробормотал он.

– Потеря гостиницы и куска мыла в один и тот же день говорит скорее о преднамеренной забывчивости… – сказал Гортсби, однако молодой человек не стал дожидаться окончания фразы. Он бросился по дорожке с высоко поднятой головой, с видом беспечности, несколько, впрочем, вымученным.

«Жаль, – подумал Гортсби, задумчиво глядя ему вслед. – Поход за мылом – единственный убедительный штрих во всем рассказе, и именно эта маленькая деталь и подвела его. Если бы ему загодя пришла в голову блестящая мысль запастись куском мыла, завернутого и упакованного со всей аккуратностью, на какую способен продавец, он проявил бы себя как гений в задуманном им предприятии. Нужно заранее все обдумывать».

Размышляя подобным образом, Гортсби поднялся, собираясь уйти, однако тут же у него вырвался возглас огорчения. На земле, рядом со скамьей, лежал небольшой овальный пакетик, завернутый и упакованный со всей аккуратностью, на какую способен продавец. Это не могло быть ничем иным, как куском мыла, очевидно выпавшим из кармана пальто юноши, когда тот садился на скамью. В следующую минуту Гортсби стремительно бежал по окутанной сумерками дорожке, тревожно выискивая глазами фигуру молодого человека в легком пальто. Он уже было отказался от поисков, когда увидел объект своих преследований. Молодой человек в нерешительности стоял на краю дорожки для экипажей и, по-видимому, размышлял, двинуться ли ему через Гайд-парк или направиться на кишащие людьми тротуары Найтсбриджа. Услышав, что Гортсби окликает его, он обернулся с видом, выражавшим враждебность и готовность к отпору.

– Объявился важный свидетель истинности вашего рассказа, – сказал Гортсби, протягивая ему кусок мыла. – Должно быть, он выпал у вас из кармана, когда вы садились на скамейку. Я нашел его на земле после вашего ухода. Вы должны простить мою недоверчивость, но все было против вас, а теперь, опираясь