Золотая рыбка
Я считал, дорогие товарищи, что даже и пятидесятилетний человеческий возраст — возраст вовсе не старый, я даже готов утверждать, что в пятьдесят лет человек, в сущности, совсем юноша, почти мальчик. Я говорю не о внешности, конечно. Тут природа с моими доводами не согласна и наносит свои сокрушительные удары, не считаясь с какими бы то ни было арифметическими соображениями. Внешне «мальчики» в пятьдесят лет чаще всего напоминают город после сокрушительной бомбардировки и только- только восстанавливаемый жителями… Но это, повторяю, внешне. А сама по себе цифра «50», будучи разложенной на основные слагаемые, — цифра просто-напросто пустяковая. Скажем, первые четырнадцать лет, почти у каждого человека, считать просто нечего. Годы эти совершенно несознательные и в жизненной бухгалтерии не участвуют. Их сразу надо отбрасывать. И это, знаете ли, — из пятидесяти-то долой четырнадцать — остается тридцать шесть. Цифру эту в свою очередь необходимо сразу разделить пополам, так как известно, что человек половину жизни проводит в кровати: спит, отдыхает — вообще не существует. Остается, следовательно, только вторая половина — восемнадцать лет, которые тоже должны быть подвергнуты сложному математическому дроблению.
Тут, знаете ли, годок-другой надо выбросить на совершенно бесполезное чтение произведений некоторых наших писателей; год — в общей сложности — человек стоит в очереди; год, а то и больше выбрасывается из жизни на ухаживание за прекрасным полом (у меня-то лично на это, положим, ушло всего минут сорок, не больше, но тут играла роль моя внешность, а я говорю вообще). Ну, год (если сложить вместе) едет на трамвае, год обедает, год ужинает, какие-то часы тратит на разговоры примерно такого порядка:
— А, Петр Иванович, ну как?
— Ничего, вы как?
— Да тоже ничего, в общем. Жена как?
— Да ведь как вам сказать? Если помните, умерла четыре года назад.
— Что вы говорите? А детки как?
— Благодарю вас — не было ведь пока еще…
— А-а… Ну слава богу, как говорится. До скорого, Петр Иванович, захаживайте!
— С удовольствием. Вы где живете-то?
— Да ведь во Владивостоке обычно-то. Я проездом.
— А-а… Ну, как-нибудь заверну на неделе. Пока!
И так далее. Беседа не особенно деловая, а посчитайте, сложите, глядишь — годок и на это ухлопано. Ну, а год туда, год сюда, смотришь — из восемнадцати-то половина ушла на время, которое смертью назвать грешно, а жизнью совестно.
Таким образом, из пятидесяти-то лет остается зачастую человеку на все философское обдумывание своего якобы бесконечного жизненного пути всего лет восемь-девять — возраст, в котором, как известно, даже и лошади считаются молодыми.
А уж у человека-то — это не только молодость, это юность, почти детство, дорогие товарищи!
И недаром Пушкин, будучи взрослым и уже знаменитым поэтом, любил слушать сказки няни Арины Родионовны и после перекладывал их в искрометные строчки. Помните, например, его сказку о золотой рыбке? Жил-был старик со старухой, поймал старик золотую рыбку, она заговорила человеческим голосом, рыбак отпустил ее на волю, за это рыбка исполняла разные его желания. Бессмертная сказка!
Рассказывают даже, что недавно в Москве один рыбак тоже поймал золотую рыбку и тоже она заговорила человеческим голосом, дескать: «Рыбак, рыбак, отпусти меня на волю, за это я исполню любые три твои желания». Рыбак, конечно, согласился, ну, тут, собственно, и началась сказка.
«Первое твое желание?» — спросила золотая рыбка. Ну, сами понимаете, рыбак — штатский человек, да еще не ахти какой человек — что он мог пожелать? Он сказал: «Рыбка, рыбка, я бы хотел быть богатым…» «Хорошо, — сказала золотая рыбка, — иди домой, ложись спать. Утром проснешься, увидишь — твое желание исполнено». И действительно! Проснулся утром рыбак, смотрит — была у него одна комната в восемь метров, тут соседка из эвакуации не вернулась, он ее площадь прихватил временно, сам вдруг к литерной столовой прикрепился, карточки его все через стол заказов консервами отоварились, — словом, полное богатство в доме…
«Второе твое желание?» — спросила золотая рыбка. Ну опять, сами понимаете, рыбак — штатский человек, да еще не ахти какой человек — что он мог пожелать? Он сказал: «Рыбка, рыбка, я бы хотел быть счастливым…» «Хорошо, — сказала золотая рыбка, — иди домой, ложись спать, утром проснешься, увидишь — твое желание исполнено». И действительно! Проснулся утром рыбак, смотрит — была у него жена старая, пошла в косметический кабинет, вернулась красавицей писаной, был один ребенок — стало четверо. Старшая дочка за генерала замуж вышла — ну, полное счастье в доме…
«Третье твое желание?» — спросила золотая рыбка. Ну, вы уже догадываетесь, наверное, рыбак — штатский человек, не ахти какой человек, но все-таки сегодняшний человек, что ж он мог пожелать? Он сказал: «Рыбка, рыбка, теперь я бы хотел убить Гитлера!» «Хорошо! — сказала золотая рыбка. — Иди домой, ложись спать, утром проснешься, увидишь — твое желание исполнено». И действительно! Проснулся утром рыбак, смотрит, а у него на столе повестка из военкомата: явиться к десяти часам утра с вещами.
Так все три желания были исполнены. Сказки — они ведь мудрые!..
Однажды ко мне во сне Гитлер явился. И смотрю я, понимаете ли, на него, вид у него такой противный, мерзкий, избитый он весь. На голове у него шишка громадная — «Сталинград» написано, скула на сторону сворочена — Корсунь-Шевченковская эпопея след оставила, под глазом синяк ленинградский, говоровский, на шее волдырь жуковский и прочих шишек не сосчитать. Ни дать ни взять — карикатура Кукрыниксов с первой страницы «Крокодила». Но «Крокодилу»-то, думаю, хорошо. У него отдельный номер максимум рупь стоит, а у меня же зрители по тридцать целковых за билет платят. Что, ежели я им их билеты Гитлером отоварю? Дай, думаю, поговорю с ним раз в жизни на его «блатной музыке». Человеку же все равно вешалка предстоит, какой смысл оттягивать-то? Может, я ему сейчас все приспособления предложу. Веревки у меня, правда, подходящей не найдется, но зато интересные подтяжки имеются. Я их до войны в Мосторге купил. Как подтяжки они еще и тогда не годились, но Гитлеру на них удавиться — лучше инструмента не придумаешь…
С чего только начать, соображаю? Уж не с гоголевской ли фразы, думаю: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» Тарас Бульба когда-то так Андрию говорил. Потом вспоминаю, что некоторые ляхи из эмигрантского польского правительства ему действительно помогают, — не след, думаю, мне в международную политику вмешиваться. Начну подипломатичнее как-нибудь. «Ах ты, говорю, сукин сын, Адольф. Да мало, говорю, того, что меня наяву от тебя на каждом углу тошнит, ты еще мне во сне заявляться вздумал? Да ах ты»… — говорю. И тут, понимаете ли, начинаю соображать, что никакого ругательного слова сразу я найти ему не могу. Начинаю в уме все «морские загибы» припоминать, какими с юности владею великолепно, и чувствую, что они для него ерунда, мелочь. Я так, знаете ли, мысленно в мировую литературу кидаюсь — думаю, там, конечно, образ какого-нибудь небывалого злодея вспомню. У Шекспира, думаю, у Эдгара По, у Данте в ужасах «Ада» — и, так перебирая всех, вижу: нет, ерунда все это перед ним — немощно, бледно! Ну, что же там леди Макбет шекспировская, Каин у Байрона, Ирод, Иуда — перед ним это же все нашалившие ребята из детского сада «Трудовая пчелка»!
«Ведь вот, говорю, что получается. И даже обозвать-то тебя как следует не могу. Ты, можно сказать, в злодействе всю мировую литературу переплюнул. Как и быть-то с тобой, прямо не понимаю. Ты у меня как у сатирика — поперек горла сидишь. За какую тему я ни возьмусь, какую мерзость иногда ни захочу в фельетоне вывести — обязательно в тебя упираюсь. Все мерзости на свете один ты переплюнул. Ну иной раз жулика нашего, какого ни на есть завалящегося (а у нас все-таки такие тоже попадаются, скрывать нечего), захочу в фельетоне продернуть — не могу. И материал у меня подходящий имеется. Скажем, тут мне недавно один заведующий продбазой жаловался: записки его блатмейстерские, от его начальства на базу, одолели. То и дело получает — отпусти тому то, отпусти тому это. Великолепно, казалось бы!
