узнают, почем фунт лиха! Архитекторов и художников — в грешники и записывать не стоит. Их и на земле так припекают, аж дым идет! А вот расскажите-ка мне лучше, что у вас в аду с клеветниками делают, с кляузниками, сутягами, с любителями по каждому поводу письмецо «куда следует» написать? Причем письмецо, конечно, лживое, подлое, гаденькое, чаще всего за подписью «Доброжелатель» или просто, как говорится, «подпись неразборчива»… В большое затруднение эта неизжитая еще накипь человеческая нас на земле ставит. С одной стороны, понимаете ли, эти письма — вроде «письма трудящихся», так сказать, «глас народа», а с другой стороны, читая их, ни на секунду забывать невозможно, сколько горя, слез, бед непоправимых эти лжедоброжелатели нам нанесли. Сколько хороших, честных людей тратили время и нервы на ненужные доказательства, что «они не верблюды». И ведь, главное, такого гаденыша-клеветника с поличным ловят — с ним тоже что-нибудь сделать трудно! Он сейчас же постную рожу скорчит и проскулит, что он, мол, «очень рад», что его подозрения не оправдались, но ему, видите ли, «показалось», а потому он считал гражданским долгом, так сказать, доложить, сигнализировать… Ну вот окажите мне, что у вас с такими «сигнализаторами» в аду делают? Неужели и для них, кроме горячих сковородок, даже черти и те ничего выдумать не сумели?
Смотрю, Мефистофель мой молчит и только плечами пожимает.
— Странный вы какой-то, Мефистофель, — говорю. — Я такого и в старой провинциальной опере никогда не встречал.
— А я, говорит, вовсе и не Мефистофель! С чего это вы взяли?
— Да кто же вы, кричу, черт вас возьми совсем! Я на вас столько времени потерял?! Присматриваюсь — вижу, батюшки ты мои! — это, оказывается, я перед зеркалом сижу и целый час сам с собой разговариваю. Тоже, понимаете ли, собеседника нашел! Фантазия-то моя — носом в землю уткнулась! Что ж? А ведь это, пожалуй, и хорошо, дорогие товарищи! Мечтать — это ведь не значит парить в заоблачных сферах. Мечта хороша, если она претворяется в жизни. Как это говорил Маяковский:
Бессмертны эти слова поэта. Широким, размашистым шагом идут в завтрашний день народы Советского государства. Шагают смело вперед и в горячке похода не замечают порой гвоздя в сапоге. Эти гвозди, на которые я пытался указать в своем фельетоне, бывают маленькие, ничтожные, а иногда — большие, ржавые, могущие ранить до сердца!
Внимание этим гвоздям, дорогие товарищи!
Человек — это самое дорогое, самое драгоценное в нашем государстве, и все рационализаторские предложения по улучшению его жизни — столь же драгоценны, как подобные предложения по технике!
Пройдут годы, и люди будут с трепетом всматриваться в каждый шаг нашего с вами пути. Будут изучать каждую строчку газеты, которую мы сегодня, прочитав, небрежно отбрасываем в сторону, будут целовать камни, видевшие то, что мы видели, но эти люди никогда не поймут, почему в сапогах, в которых мы с вами шагали к коммунизму, иногда были гвозди, которые мы так долго терпели и не считали необходимым тут же, на ходу, загнуть их, забить или вырвать с корнем!
Открывая концерт…[9]
Далеко от Москвы
Вам сегодня, дорогие товарищи, придется провести весь вечер вместе со мной. Необходимо, чтобы вы знали, кто я, что я и какие у меня цели и задачи. Тогда во время самого концерта у нас с вами уже не будет никаких вопросов и недоумений…
Фамилия моя, как вам, вероятно, уже известно по афише, Смирнов-Сокольский. Я из Москвы…
Должен заметить, что это с моей стороны чрезвычайно ответственное заявление. Сказать «я из Москвы» — много легче, чем доказать делом, что ты действительно из Москвы. Из Москвы — не по паспорту, не по месту рождения. Не в этом суть, разумеется!
Из Москвы — это прежде всего должно быть качественно. Из Москвы — это должно быть грамотно. Из Москвы — это должно быть именно
Доказывать это сегодня тем более трудно, что города нашего Советского Союза теперь никак уж не похожи на ту старую, дореволюционную провинцию, о которой в свое время писал Глеб Успенский. «И события-то в нашем богоспасаемом городе, — писал он, — происходят всегда какие-то несуразные: то пианист Рубинштейн с гастролями приедет, то просто волк на улицу забежит и всех прохожих перекусает…».
Сейчас наши советские города — это крупные индустриальные и культурные центры. В них бьется такая же живая, полная творческого горения жизнь, как и в нашей столице. Отнюдь не удивлять, а чаще всего удивляться приезжаем мы, москвичи, к вам, на так называемую «периферию», товарищи!
Удивляться росту городов, росту культуры, росту художественного вкуса у зрителей.
С искренним волнением приступаю я к демонстрации и своего, весьма скромного умения и скромных дарований моих товарищей. Мы все — из Москвы, но судить, имеем ли мы право на это определение, предоставляется вам. Мы, со своей стороны, можем только приложить все свои старания, все умение и понимание огромной ответственности, которое я и не пытался скрыть перед вами.
Думается, что, будь жив Александр Сергеевич Грибоедов, сказавший когда-то в «Горе от ума» о том, что-де «на всех московских есть особый отпечаток», — сегодня же он этот «особый отпечаток» увидел бы на всех гражданах Советского Союза.
Показывая свой паспорт, мы с вами сегодня имеем счастливую возможность сказать более современные слова Владимира Маяковского:
Сегодня такое праздничное, приподнятое настроение в зрительном зале, что мне лично, как человеку, который по роду своей профессии сатирика столько лет обращал ваше внимание главным образом на различные недостатки, недочеты, сегодня как будто и трудновато удержаться в рамках своей профессии…
Тем более что встречаются у нас некоторые «отдельные товарищи», которые вообще убеждены, что жанр сатиры как таковой дело свое, так сказать, уже сделал и представителей его не худо было бы и освободить с мотивировкой, встречающейся иногда в приказах некоторых предприятий: дескать,
