надо.
— Жиды… Хачи… Ты так говоришь, как будто действительно их ненавидишь. Но ведь бывают хорошие кавказцы.
— НЕ БЫВАЕТ!
Я много, множество раз слышал подобные рассуждения. О том, что не бывает плохих наций и прочая гуманная чушь. И всегда меня тянуло блевать. В пяти случаях из десяти это являлось признаком тупости говорящего, в оставшихся пяти — тот, кто это говорил, был труслив настолько, что боялся смотреть в глаза реальной жизни.
Но только не она. То, что я вспомнил, когда увидел ее тогда, в метро: холодная тяжелая серость северных вод, низкие стены крепости, потемневшие кресты и волшебные ЯВЛЕНЫЕ лики русских икон — это не было случайной ассоциацией. Она была ангельской сущности, она была СВЕТЛОЙ и верила тому, что говорила. Даже не верила, а просто жила по этой вере. В ней не было тупости, и она ничего не боялась — это волшебное существо, трепетная бабочка среди всего этого говна. И я с яростью думал о том, что хочу быть рядом с ней — всегда. Хочу рвать на куски, грызть глотку, рвать рот, выдавливать глаза всякому, кто осмелится подойти… нет, посмотреть в ее, в нашу сторону. Они все были мразями.
Пароходик замкнул свой немудреный круг, мы сошли (она улыбнулась матросу, буфетчице, немногочисленным пассажирам) на берег, и я отвел ее домой. В пустом вагоне позднего метро я думал про Пса, про то, что надо будет учинять акцию возмездия (НЕ забыть позвонить Лебедю!), что надо зайти в МТС и положить десяточку на Лялин сотовый, чтобы можно было ей звонить почаще. Но все мысли были деревянные, механико-машинальные. Я забыл обо всем и вся. И никак не мог понять — что за напасть такая, что мне с этим делать. И вообще, это хорошо? Или очень, ОЧЕНЬ хуево?!
— Ты их ПРАВДА так ненавидишь?
— Кого?
— Ну… кавказцев, евреев…
— Я вообще ЛЮДЕЙ ненавижу.
ГЛАВА 29
Грянули какие-то затяжные выходные, какие-то очередные праздники. Еще в раааннем детстве заметил я, что выходные и праздничные дни в этом городе отличаются тем, что по праздникам в вагонах метро очень много блевотины. Кстати, других различий я до сих пор не обнаружил, Много пьяных. Такие же темные, озлобленные лица, на которых написана готовность к защите и нападению, пустые глаза — как у старых, пыльных игрушек, одежда — темная, а чаще черная. В черное одеты все: молодые, свежие чиксы, женщины с детьми и отцы этих детей. Только дряхлые старики, забытые всеми окурки этой жизни, выделяются цветными пятнами — яркие косынки у бабусек, цветные рубашки и светлые плащи у стариков, они покупали эти вещи много эпох назад. В праздники выше шансы нарваться на пьяное быдло с дембель- ским синдромом. Когда я еще был православным, я ходил на Пасхальную службу в единственную в моем районе церковь, И когда начинался крестный ход, то светлое здание храма было плотно окружено кольцом тупых и пьяных. Они курили, лузгали семечки, толкались и матерились. Совсем в детстве мне хотелось плакать от этого, а когда я чуть подрос — стрелять в них из автомата. Я ненавижу праздники. Сегодня я не работаю, сегодня ОНА не работает. И я приехал к ее дому в 10 утра. Договаривались мы часом позже, в 11, а хотелось приехать в 6. Я мямлил под ее балконом, тер вурдалачьи круги бессонницы под глазами и курил одну за одной, высушивая язык и горло до пергаментного состояния.
Она (если вы не дебил, а я уверен, что вы не из этих, то должны сами об этом догадаться еще 2 строчки назад) вышла на балкон и посмотрела на меня сверху вниз. И приглашающе махнула рукой, сказав тихим голосом что-то, мною не услышанное. Б лифте я запихал в рот несколько подушечек жвачки и начал быстро-быстро их разжевывать. Она не курила и, хотя у нее хватало ума об этом не говорить, я видел, что запах табака ей неприятен. (Если бы от хоть раз заикнулась «Хватит курить!», то тогда,, не знаю что тогда. Но она была слишком умна для таких зарядов.)
Она встретила меня в каком-то длинном до пола халате, который был словно специально сшит для нее, как и все ее вещи (а может, так оно и было) — теплый, мягкий, ласковый. Я опять не знал, куда мне деть свои руки. Она провела меня на кухню и налила мне чаю. Горячий и сладкий, он приятно намочил опаленное дымом бесчисленных ночных и утренних сигарет горло. Она посмотрела на меня (до этого она сидела, опустив глаза к столешнице) и улыбнулась. И тогда я протянул руку, сжал ее тонкое запястье сильнее, чем (наверное) следовало, и потянул ее к себе. Она ровно поднялась и подошла ко мне, взяла в две узкие ладони мою голову и прижала меня к своему животу. Я обнял ее за бедра, крепко прижал к себе и замер. Берите, нет, но мне братцы, в этот момент больше ничего не хотелось. Счастье — когда тебе ничего не хочется. Я тоже поднялся, и наши лица оказались друг напротив друга (кажется, я уже говорил — мы с ней одного роста). Когда я поцеловал ее первый раз — оказывается, я уже чувствовал что-то похожее. Я опять нырнул в ее глаза, в эту бездну, растворился в ней целиком. Только теперь глубже, в миллиарды раз глубже. (До чего же она вкусная…)
Стоя в чисто прибранной кухне (так непохожей на мои вековой срач), мы целовались, наверно, часа два. Я по-прежнему крепко прижимал к себе ее бедра, под руками была упругость ее тела. Как я раньше жил без этой ЖЕНЩИНЫ?
Ее ладони так и оставались на моих висках, и через промелькнувшую одним ударом сердца вечность она сжала и отодвинула мое лицо. «.„Сережеоожка, у меня сейчас будет обморок. Подожди, дай мне отдышаться…» Она покошачьи вывернулась из моих рук и ушла в комнаты, Я догадался, что она пошла переодеваться, но никакого желания пойти и помочь не испытал. А пошел в прихожую, прихватив с собой чашку с давно остывшим чаем и пару крекеров, взял из бомбера сигареты и вышел на лестницу. Сел на ступеньку и закурил. Ни о чем не думалось. Она вышла, когда вторая сигарета продымила до середины.
— Пойдем гулять?
— Конечно, солнце мое.
— Ты не хочешь?
— Ну, ты так говоришь неуверенно. Посмотри, какой денек сегодня славный, ведь уже скоро таких не будет, солнышка теплого уже не будет, пойдем! — Она так и говорит — «денек», «солнышко», почему-то это звучало совсем не приторно.
— Да хочу я! Я все, что угодно сейчас хочу! Поцелуй меня…
— Давай выйдем, — после короткого поцелуя, — не хочу здесь целоваться. Пахнет.
Мы вышли на улицу, под синее небо и яр-кое солнце. Ее дом совсем рядом с Садовым кольцом, но сегодня (пока) не слышно гула машин, звука, от которого я смертельно устаю меньше чем за два часа. Утро, праздник — сограждане успели налакаться уже вчера, и сейчас Город похмеляется. Машин почти нет, висит непривычная тишина. Б гулкости двора мы целуемся до звона в ушах.
Мы гуляем весь день, иногда заходим в кафешки и ресторанчики, я заказываю ей еду (у меня совсем нет аппетита) и смотрю, как она ест. Она здорово ест, у нее хороший аппетит, и голод просыпается в ее теле каждые два часа. Когда она ест, у нее красиво подрагивают ноздри и глаза блестят довольным масляным блеском, она улыбается. Мне нравится, как она ест (мне вообще нравится ВСЕ, что она делает. Каждый взгляд, жест. Она очень пластичная, гибкая, В ее походке, во всех ее движениях — животная, первобытная грация), мне она кажется похожей на животное, на прекрасную кошку. Я протягиваю под столом руку и глажу ее круглые колени, а сам думаю только о том, что я могу накончатъ в трусы, как
